Я злилась на неё за то, что она ушла, и любила её за то, что осталась так долго, как только могла.
И я бы никогда не пожелала этой боли никому.
Я прошлась по её квартире в последний раз, вспоминая все те ночи, что провела на её диване, все утренние завтраки с яичницей, следы лака для ногтей на дверном косяке, которыми она отмечала мой рост, книги в её кабинете. Я провела пальцами по корешкам — полным лиц, с которыми мы встречались, и историй, которые мы слышали.
Из всех людей, всех переживаний, всех воспоминаний, которые соткали меня из любви.
Я услышала, как открылась дверь, и вышла из её кабинета. Неужели Айван что-то забыл?
— Айван, если ты опять забыл зубную щётку…
Мой голос затих, когда я увидела женщину в дверном проёме кухни. Она была в дорожной одежде.
Она уронила сумки, на её лице сначала мелькнуло недоумение, а потом — изумление. Затем она улыбнулась, ярко, ослепительно, и раскинула руки.
Моё сердце сжалось от горя, радости и любви.
Такой огромной любви к этому призраку, который был моим.
39
Я знала тебя тогда
Я села на одну из скамеек перед картинами Ван Гога с фляжкой вина и тремя своими лучшими подругами. Мы передавали её по кругу, отпивая по глотку, пока они пели мне «С днём рождения» и вручали подарки.
Романтическая книга от Джульетты:
— Это последняя книга Энн Николс! Я получила её раньше всех, никому не говори.
А Дрю и Фиона подарили мне элегантный и очень красивый чехол для паспорта.
— Потому что тебе пора им пользоваться, — сказала Фиона с улыбкой.
Я обняла их всех, благодарная за таких друзей. За тех, кто был рядом, даже когда мне это не было нужно, и за тех, кто бежал ко мне, когда было. Обычно мы отмечали дни рождения в нашем любимом винном баре в ближайшую к дате среду — так праздновали все. Но они знали, что в эту среду я пойду в Метрополитен-музей, потому что у меня день рождения, а я, как и мои родители, человек привычки. Они подкараулили меня прямо на ступенях, совершенно неожиданно. Я думала, что не увижу Дрю и Фиону ещё как минимум неделю, но они привели с собой Пенелопу, которая, на удивление, мирно дремала в слинге у Дрю на груди.
Когда-то мы с тётей всегда заходили к Ван Гогу перед нашими путешествиями. Но в этом году поездки не было. И всё же было приятно просто прийти, сесть, как в студенческие времена, выпить немного вина и послушать, как мои подруги обсуждают искусство, словно хоть что-то в этом понимают.
— Мне нравится эта рама, — сказала Джульетта. — Она такая… строгая.
— Думаю, это махагон, — предположила Фиона, но тут Пенелопа Грейсон Торрес издала звук, который явно что-то означал для Фионы. Она тут же забрала малышку у Дрю и сказала: — Мне нужно найти туалет. Дрю?
— Кажется, он в той стороне. Мы скоро вернёмся, — добавила Дрю, вставая вместе с женой.
— Не торопитесь, — ответила я, и они ушли.
Джульетта схватила чей-то забытый музейный план и сказала, что давно здесь не была.
— Тебе стоит прогуляться. Я столько раз сюда приходила, что, кажется, уже наизусть выучила все таблички.
Это прозвучало как отличная идея, и она отправилась в крыло Сэклера, оставив меня одну.
Наконец-то в тишине, окружённая туристами, я устроилась на скамейке и подняла глаза на Ван Гога, стоявшего рядом с другими художниками-постимпрессионистами той эпохи, Гогеном и Сера. Хотя люди старались ходить потише, их шаги всё равно гулко разносились по паркету.
Я закрыла глаза, выдохнула и… мне вдруг стало невыносимо не хватать тёти.
Она всегда говорила, что любит работы Ван Гога. Может, поэтому и я их люблю. А зная теперь то, чего не знала раньше, я задумывалась: вдруг её притягивали не сами картины, а что-то большее? Может, ей нравилось, что он создавал прекрасное, даже не осознавая собственной ценности. Может, ей была близка идея того, что можно быть несовершенной, но всё равно любимой. Может, она чувствовала родство с человеком, который всю взрослую жизнь боролся с собственными демонами.
Последними словами Винсента Ван Гога были: «La tristesse durera toujours». (Печаль будет длиться вечно.)
И это не было ложью. Была печаль, было отчаяние, была боль. Но было и другое. Смех, радость, облегчение. Любовь не бывает без потерь, а потери не бывают без любви. Я решила думать, что тётя жила именно ради этого. Ради всего света и счастья, что находила в тенях всего, что её мучило. Она жила, потому что любила. Она жила, потому что была любима. И какой же прекрасной жизнью она нас одарила.