Дрю взяла первую книгу из стопки — «Соль, жир, кислота, жар» Самин Носрат — и принялась читать.
— Видимо, детская так и останется недоделанной в эти выходные, — с усмешкой заметила Фиона, и Дрю бросила на неё обиженный взгляд.
— Что? Ты до сих пор не поклеила купленные мной обои.
— Детка, я ещё хуже разбираюсь в обоях, чем в кулинарии.
— Ошибиться с обоями сложнее, — невозмутимо парировала Фиона.
Дрю злобно прищурилась, Фиона довольно улыбнулась — это описывало их брак в двух словах.
Я быстро положила посылку, перевернув её адресной стороной вниз.
— Я люблю клеить обои. Я могу помочь?
— О боже, правда? Спасибо, — с облегчением выдохнула Фиона и запихнула остаток батончика в рот.
— Мы тебе заплатим, — добавила Дрю.
— Бутылка розе и я ваша, сколько понадобится, — ответила я, доела йогурт и отправила пластиковую ложку в пустой стаканчик. — Мне, наверное, пора возвращаться к работе.
Я уже направилась к выходу, когда Дрю сказала:
— Эй, ты забыла свою посылку.
Фиона подняла её и перевернула.
— Интересно, от кого она… О.
Я поморщилась.
Фиона показала Дрю имя на посылке, и та округлила глаза.
— Твоя тётя? — спросила Дрю. — Но…
— Должно быть, потерялась в почте, — пробормотала я.
Подруги переглянулись. Иногда, когда моя тётя была жива, она отправляла мне посылки на работу, чтобы сделать сюрприз — кожаные блокноты из Испании, чаи из Вьетнама, ледерхозы из Германии — что-то привезённое из её очередного путешествия.
Но тётя умерла шесть месяцев назад.
Посылка, должно быть, действительно долго пролежала на почте. Она не путешествовала никуда с прошлого ноября, когда посетила последний пункт в своём списке — Антарктиду. Она говорила, что это был самый лютый холод, который она когда-либо чувствовала, настолько холодный, что даже спустя недели после возвращения домой её пальцы не согрелись.
— У тебя точно работает отопление? — спросила я.
Она только отшутилась:
— О, я в порядке, я в порядке, моя дорогая. Иногда холод просто прилипает.
— Как скажешь.
Я не помню, что именно тогда делала. Кажется, шла с работы домой, только что вышла из метро, нос замёрз, под ногами хлюпала снежная каша… но точно вспомнить не могу. Никогда не запоминаешь обычные моменты, не думая, что это будет последний раз, когда услышишь чей-то голос, увидишь чью-то улыбку или почувствуешь чей-то запах. Голова не сохраняет того, что сердце захочет вернуть потом.
Моя тётя сказала:
— Мне неспокойно. Давай отправимся в путешествие, моя дорогая. Встретимся в аэропорту. Выберем первый попавшийся рейс…
— Я не могу, у меня работа, — перебила я. — И потом, я сегодня купила билеты в Исландию на август. Наткнулась на отличную цену, не смогла устоять.
— О.
— Ты не хочешь в Исландию?
— Нет-нет, хочу. Просто… мы же уже там были.
— Но не в августе! Там можно увидеть солнце в полночь, а ещё есть горячий источник, который мне хочется попробовать. Говорят, он очень помогает при артрите, так что тебе будет полезно, — добавила я.
Тётя издала неопределённый звук, и становилось всё очевиднее, что ей не нравилась сама мысль о том, чтобы замедлиться. Ей было шестьдесят два, и в её представлении артритом полагалось страдать не раньше семидесяти.
Телефон пискнул.
— О, мама звонит. Увидимся в Новый год? У родителей на ужине? Ты будешь там?
— Конечно, дорогая, — ответила она.
— Обещай, что не улетишь первым же рейсом из аэропорта Нью-Йорка?
Она рассмеялась.
— Обещаю, обещаю. Не без тебя.
И вдруг я снова оказалась в том утре на Новый год — телефон звонит, звонит, звонит, а у меня в голове стучит. Накануне я выпила слишком много — слишком много всего. Во рту пересохло, и, кажется, я целовалась с кем-то в полночь, но лица его вспомнить не могла. Дрю и Фиона всегда таскали меня на новогодние вечеринки, и каждый год всё заканчивалось одинаково — вечеринка была ужасной, как и все предыдущие.
Я нащупала телефон на тумбочке, наконец выдернула его из зарядки и ответила.
— Мам, слишком рано…
— Её больше нет.
Я никогда прежде не слышала, чтобы мама говорила таким голосом. Высокий, истеричный. Сломанный. Слова выдавленные.
— Её нет! Дорогая… дорогая, её нет!
Я не понимала. Голова всё ещё была сонной.
— Кто? О чём ты? Мам?
— Аналия.
А потом, тише:
— Соседи нашли её. Она…
Никто никогда не говорит тебе, что говорить о самоубийстве невозможно. Не было и не будет лёгкого способа сказать это вслух. Если бы меня кто-то спросил, я бы ответила правду: что моя тётя была потрясающей, что она жила широко, что её смех был заразительным, что она знала четыре языка и её паспорт был заставлен штампами из разных стран, заставляя любого путешественника позеленеть от зависти.