Теперь же окончательно рухнули Володины мечты.
Но разве только его одного?!
Кто бы мог предсказать, что вскоре все пойдет прахом? Город захватят немцы. Едва ли не половину воспитанников угонят на чужбину. Некоторые сами разбредутся по селам. А те, что покуда еще держатся в детском доме, будут постепенно превращаться в привычных воришек и попрошаек. Впрочем, нет. Почему же — превращаться? Они уже превратились.
Да-да… Превратились, как это ни прискорбно. Немало светлых надежд погубила война. Сколько же судеб она исковеркала? Ну, а кое-кого так и вовсе наизнанку вывернула. Как наждаком, со шкурой и мясом, содрала внешний благопристойный лоск и обнажила самое нутро — самое что ни на есть потаенное, во глубине сокрытое и отвратительно смердящее вдруг вывалилось наружу. Вот он я каков — глядите!..
Так неужто все это могло обойти стороной восприимчивые детские сердца, не коснуться незащищенных ребячьих душ? Нет, конечно… От приметливого детского глаза ни единая тайная червоточинка не ускользнет, самый тихий шепоток мимо чуткого уха не пролетит. А память детская как губка — она моментально все впитывает.
И нет ничего сверхъестественного в том, что и среди них отыскался такой вот своекорыстный, жестокий и негодный человечек, как Валентин Щур, — между прочим, его, Мизюка, воспитанник!..
Вероятно, ты сам недостаточно сил на ребят тратил, плохо знал их наклонности, характеры, привычки. Вообще невнимательно к ним относился и воспитывал спустя рукава… Но много ли проку казнить себя задним числом? Да и поздновато сейчас казниться. Нужно заботиться о том, как спасать детей… Хотя постой-ка, постой… Спасать?.. От чего? От войны, от угона в неволю, от надвигающейся зимы, от болезней, от вшей, от голода, от подлости?.. Уберечь их как-то от всего этого, укрыть… М-м-м-да-а-а… Спаситель нашелся!.. Но ведь именно это как раз и составляет, к великому сожалению, окружающую ребят нынешнюю жизнь. И разве сможет он либо кто-нибудь другой, пусть более опытный и сильный, уберечь и спасти детей от самой жизни, каковой бы ужасной она ни была? Нет, конечно же это невозможно. От творящегося вокруг зла не отгородишь ребят никакой стеной. Они все увидят, все узнают, все поймут. Важно только, чтобы и в самых тяжких условиях они не потеряли веры в людскую доброту, порядочность и сами оставались людьми…
Да-да, людьми… Добрыми и честными людьми. Все они, вот эти оборванные и неприкаянные ребятишки, в чьих не по-детски остывших глазах словно бы прижилась уже какая-то зверушечья недоверчивость, вечное ожидание пинка, окрика, должны сохранить в цепкой памяти своей — для будущего — не одни лишь горестные воспоминания о выпавших им на долю многих мытарствах да невзгодах, но и что-то иное, светлое, быть может; способное затем — в той, будущей и, несомненно, радостной их жизни — бросить на мрачные эти дни теплый отблеск людской заботы, внимания и ласки, чтобы каждый из них не ожесточился в горе своем, не замкнулся, а сумел бы потом приветить обиженного, защитить слабого, накормить голодного…
Да-да, каждый из них. Всяк, без исключения.
И независимый в суждениях и действиях своих Иван Морозовский; и неунывающий пустослов Геннадий Семенов; и давно смирившийся с убогой своей участью Женя Першин; и слабосильный, но всегда находящий себе покровителя Слава Комов; и покуда еще не осознающий, возможно, всей низости гнусного своего поступка, столь резко отделившийся от остальных ребят Валентин Щур; и нетерпимый ко всякой несправедливости, порывистый Володя Лысенко, который, видать, снова принялся за старое свое ремесло…
А последнее обстоятельство особенно тревожило сейчас Юрия Николаевича, потому что в теперешних условиях угрожало весьма серьезными последствиями не только самому мальчишке, но и всему детскому дому.
Для Мизюка, понятно, не было тайной, что почти все ребята по-прежнему подворовывали и подкармливались на стороне в меру своих сил.
Однако Володя Лысенко не мелочился в семечных рядах на базаре, не растрачивал способности, лазая по садам и огородам, не торчал у дверей маслобойки и, разумеется, не попрошайничал по дворам в селах. Он приноровился кормиться за счет неосмотрительности проезжающих к фронту немецких шоферов. Шарил в незапертых кабинах проходящих через город и оставленных без должного пригляда у обочин грузовиков, в пустых легковушках и в армейских автобусах.