Они давно уже поговорили с ним и просто сидели в конюшне на куче прелой соломы, привалившись к стене. Курили себе в тепле, неспешно, по привычке хороня вспыхивающие огоньки самокруток в горстях, и, дабы не учинить ненароком пожара, стряхивали рдеющий пепел на мокрое — под расплющенные, загнутые спереди по-лыжному копыта мерина.
И Валька Щур тоже рядком со всеми ребятами пристроился и тоже курил.
Мерин изредка, со вздохами, переступал с ноги на ногу, поджимал их поочередно, оседая на бок скошенным крупом; фыркая от табачного дыма и разгоняя его секущим хвостом, хрустел соломой; сыпал исходящими паром катышами и дружелюбно поворачивал голову к ребятам, — должно, любопытно ему было поглядеть да послушать, с чем на этот раз пожаловали к нему мальчишки.
Ведь с давних пор именно здесь, в конюшне, под терпеливые вздохи мерина выясняли свои запутанные отношения детдомовские чудо-богатыри: честно спорили и мирились; по закону, до первой кровянки, дрались один на один. Впрочем, на тех, кто воровал в спальнях, кто грешил доносительством, никакой закон уже не распространялся. Таких карали беззаконно — жестоко били по чему попадя, скопом.
Однако Володя Лысенко нынче с Валькой Щуром только предварительную беседу провел. Иван же Морозовский и Генка со Славкой молчаливо стояли у двери — ожидали, когда «толковище» закончится. А получилось оно коротким, зато, быть может, чересчур «выразительным».
— Для чего же ты, падло, в столовке перед Риточкой выёживался? — намеренно частя сиплым бандитским говорком, спросил Володя, чувствуя, что иными словами Щура не проймешь — не дойдут они до его сознания.
Валька было нахально вскинулся, рот уже свой распялил, чтобы начать заедаться в ответ, но вдруг растерянно заморгал, обмяк лицом. Желтые конопатинки яснее проступили на его побелевших щеках.
Наверное, Щур все-таки допер, что побывавший в Пуще Водице, а еще до этого немало повидавший и многому обучившийся на кривых перепутьях своей «вольной житухи» Володя Лысенко далеко неспроста заговорил с ним на уличном наречии. Безотказно выручавшим Вальку на прежних ребячьих «толковищах» обычным враньем либо наглым отрицанием: «А ты сам видал?.. Ты сам слышал?.. А чем ты докажешь?..» — сейчас, пожалуй, не отделаешься от сурово сжавшего кулаки пацана. Тут надо или с ходу по морде бить, или просить пощады.
— Да ты чего это, Лысый?.. Ребята вот слышали… Я же токо пошутил с нею… Ну, скажите ему, пацаны!.. — Он заерзал глазами от одного молча стоявшего паренька к другому, на всякий случай жалостливо всхлипнул и даже пущенную слезу рукою утер. — Вот гадом же мне быть, пацаны, — пошутил!..
— А ты, Щуренок, и без того уже гад, — жестко сказал ему Володя Лысенко. — Но раз пошутил, так пошутил… Хотя если ты, гад, настучишь про Риточку немцам или чего-нибудь на Мизюка капнешь… — он веско помедлил для большего впечатления. — Век мне свободы не видать! — побожился угрюмой воровской клятвой Володя. — Живым тебе тогда, падло, по земле не ходить. Убью, понял?
И совсем уже обалдевший Валька Щур понял: этот хмырь не то что остальные вот эти детдомовские шмакодявки да оглоеды. Этот и в самом деле — убьет.
— Да я же говорю тебе, что понарошке, Лысый!.. Когда я на кого стучал?.. Не, ты скажи, а?.. Ну, стучал я на кого из вас, пацаны? — Валька в тоске замотал головой.
— Ладно тебе пылить, заткнись лучше, — спокойно посоветовал сникшему Щуру Володя и обернулся к ребятам: — У кого табачок есть, огольцы?
Валька мигом выхватил из кармана штанов кисет, рванул зубами натуго зашморгнутый узел и с готовностью протянул Володе, раструсив, однако, над соломой на хорошую завертку настоящего, мелкорезаного самосада. Но Володя не заметил пузатенького Валькиного кисета.
Одолжился он у Ивана Морозовского кислым горлодером, добытым из мокрых, раздавленных и заплеванных подзаборных «бычков», перемешанным с бумажной гарью и старательно подсушенным на жестянке.
Ребята уселись на солому, привалились боками к стене, беспечно задымили. И Валька Щур к ним подсел. Ну, а чего же ему, столбом торчать перед сидящими пацанами, что ли? Это ведь не у Мизюка в канцелярии нудные нотации слушать стоя. Тут в нескольких словах все, что надо было сказать Вальке Щуру, — сказано. И уразуметь все, что надо было ему, — он вроде бы тоже уразумел. Значит, можно и перекурить. Кончилось «толковище» миром.
Славка Комов, правда, хотел уже высунуться вослед с тем, прошлым случаем, когда Валька чужие заначки в спальне проверял, но вовремя передумал. Со Щура и так страху хватит!.. А ребята, конечно, могут теперь спросить: «Почему же ты, Комок, раньше-то помалкивал?.. За пшеничную горбушку ему продался, да?..» Нет, пока помолчать — оно все же вернее…