В сгустившихся мокрых сумерках ребячьи фигурки уже сливались в неразделимую — неопределенных очертаний — какую-то серую колышущуюся тень, которая, быть может, лишь чуточку выделялась из окружающего сумрака своей подвижностью и густотой. А Юрию Николаевичу почему-то казалось, что ребята сейчас не отдаляются от него, а — наоборот — все ближе и ближе подступают к нему…
«Да хватит ли у тебя духу посылать раздетых и разутых детей в такую непогодь на работу в поле? — пережидая под навесом канцелярского крылечка, покуда мальчишки доберутся до корпуса, думал Юрий Николаевич. — Пускай здесь худо-бедно, но хоть крыша над головой у них есть… Ну, хорошо, а что же в противном случае делать? Чем ты их кормить собираешься зимой? Вот то-то и оно…»
7
Но с отправкой старших воспитанников в село Мизюк решил все-таки повременить хотя бы еще денек-другой в надежде, что после неурочных и холодных дождей в конце концов установится долгожданное тепло скоротечной поры запоздавшего нынче бабьего лета.
Тетя Фрося и обе воспитательницы согласились с Мизюком. Но завхоз Вегеринский был недоволен решением директора и вечером пришел к нему домой.
— Та чего нам ждать, Юрий Николаевич? Чи будет оно, ваше лето, чи не будет — бабка надвое говорила. А с нашими орлами в селе ничего не случится. Черти их не возьмут! Нехай пороблять там трошки, — растирая свою пухлую грудь, пытался он переубедить Мизюка. — Хиба ж они у нас туточки по спальням сидят? Куда там!.. Ведь с раннего ранку до ноченьки поздней на улице. То на базаре валандаются, то у людей по хатам да по каморам шныряют. И не болеют же, не замерзают!.. Вы сами-то слышали, чтобы какой наш босяк лишний разок покашлял? Ни боже мой!.. Ото ж их теперь никакая хвороба не берет. Вот и Полина Карповна вам то же самое скажет…
Но жена Юрия Николаевича не поддержала настойчивого Вегеринского. Она пристроилась на диване, в уголке, а перед нею высился целый ворох детской одежды — рубашки, штаны, майки, трусики. Полина Карповна доставала из этого вороха то штанишки, то майку, расправляя, встряхивала, озабоченно разглядывала со всех сторон на свет и соображала — где подшивать, где подштопывать, а где и ставить заплатку.
— Нет, почему же, Семен Петрович? — сказала она, хмурясь и скусывая нитку. — Болеют, конечно, ребятишки. Особенно младшие.
— Та они же дома остаются. Не о них речь! — не сдавался упрямый Вегеринский. — Как бы мы с вами ту пшеницу совсем не упустили…
— Вы уже постарайтесь, Семен Петрович, не упустить… Таланты свои проявите, — слегка польстил несговорчивому завхозу Мизюк. — Вон лошадь берите, поезжайте в село. Попросите там, чтобы еще немного подождали.
— Та был я у них позавчера… Просил… — Ну и что? — Мизюк приподнял брови.
— Та ничего… Ждут они, понятно. Куда ж им от нас деваться? — Вегеринский, пыхтя, доверительно наклонился к директору: — Зерно-то у них… ну, как бы вам это? — прищелкнул пальцами завхоз, — краденое почти что… Они его из колхозной каморы выгребли и у себя от немцев поховали. Но с дытячим будынком согласны поделиться. Если мы отой треклятый горох уберем. Со старостой ихним я трохи знакомый. Ему немцы строго-настрого приказали все до остатней бубочки с поля собрать и сдать. А рук у його немае — старухи старые да малые дети на печках сидят… Кто же задарма для него такую работу справит, коли мы не допоможем?..
— Вот видите… А вы торопитесь, — успокоительно заметил Юрий Николаевич, очевидно пропустив мимо ушей насчет «краденого».
— Та вы чего? Как же нам не торопиться? — Вегеринский заворочался на стуле, громко сопнул носом и приложил руку к сердцу. — А вдруг немцы про той хлеб пронюхают или староста кого другого наймет?
— Ну, это маловероятно… — Мизюк вроде бы заколебался, чуть подумал. — Нет-нет, Семен Петрович!.. Все же погодим еще пару деньков… А ты, Поля, отвлекись на минутку, пожалуйста, и согрей нам кипяточку, — попросил жену Юрий Николаевич, давая тем самым понять Вегеринскому, что разговор окончен и что менять свое решение он не намерен. — Вы как к кипяточку относитесь, Семен Петрович?..
Но директор не ублажил Вегеринского даже круто заваренным чаем из довоенных запасов. Завхоз отправился домой сильно раздосадованный.
И в самом-то деле, ну что он за человек такой непостоянный, этот Мизюк? То у него одно на уме, то иное… Сначала, видишь ли, хлеб ребятишкам где хошь и как хошь добывай. Торопит, едва ли не в три шеи тебя погоняет… Но когда на мази уже все, — сущие пустяки, можно сказать, остались: пацанов в село спровадить, пшеничку ту у людей забрать да в дытячий будынок тишком-нишком ее привезти, — нет, постой, обожди!.. «Мы с вами не имеем права рисковать здоровьем воспитанников…» Вот так… Опасается, значит, деток простудить, жалеет их… Ну, а он, Вегеринский, выходит, всех этих жуликов да босяков не жалеет? Ему, выходит, Вегеринскому, наплевать на то, что пацанва голяком бегает, голодует? А для какого биса он тогда, спрашивается, как проклятый, по городу да по селам мотается, по крупиночке клюет, что люди добрые подают, достает, меняет, просит? Для себя чи для кого?.. «Мы с вами — персонал, мы обязаны заботиться…» Ага… Да ведь тот «персонал», который поумнее оказался, сразу ноги в руки подхватил — ищи его нынче, свищи! А он, дурачина старый, побоялся тут всякую рухлядь к едреной фене бросить, совестно ему, видишь ли, стало… Вот и бейся теперь один, как та рыбонька на льду, хоть башкою своей дурной в эту вон стенку колотись — ничего не переменится! Даже погоды отой чертовой, может, и до самой зимы ты не дождешься!..