Впрочем, неугомонный и драчливый этот воробьиный базар не нарушал окружающей тишины, а был ее составной и вроде бы даже необходимой частью.
Но едва лишь возникал где-то за невидимым земным окоемом, медленно приближался, нарастал, поднимаясь к солнцу и набирая силу переменчивого шмелиного жужжания, тугой, металлически вибрирующий гуд — все замирало на суетливой городской свалке.
Воробьи бесшумно снимались и пропадали. Собаки, торчком навострив уши, нервно порыскав и потоптавшись на месте, забивались в самую гущавину непролазных бурьянов — залегали там в выцарапанных когтями мелких ямках, часто дыша и свесив на сторону бугрящиеся на зубах, плоские свои языки. Нишкло настырное мышиное шебуршание. Постепенно затихали обеспокоенные скрытным передвижением юркие кузнечики. Сухим дождем брызгали они врассыпную из-под собачьих лап, сшибались друг с дружкой в воздухе, ошалело кувыркались, трепеща прозрачными крыльями, и, пружинисто приземлившись, не раздумывая долго, молчком сигали куда-нибудь подальше.
А Иван со Славкой, тотчас уловив каким-то краешком не охваченного дремотой сознания переменчивое это и по-шмелиному зудящее: «гжу-у-у… гжу-у-у… гжу-у-у-у…» — и тотчас же, во сне, безошибочно отделив его от всех прочих возникающих звуков, разом поднимали головы, садились и, протерев глаза, напряженно всматривались в блеклую синеву, покуда не различали в ее глубине темные крестики высоко — почти на пределе зрения — проплывающих самолетов. Сотрясая пространство тягучим гулом моторов, словно подтормаживая на крутых спусках, они неспешно — тройка за тройкой — скатывались к чернеющей кромке леса, откуда по утрам восходило солнце, и скрывались там, не достигнув изломанной маревом черноты, а как бы растворяясь где-то еще над нею.
Ребята могли бы, конечно, и не глядя, по одному лишь прерывистому гулу, точно определить, что летят это не наши самолеты, а тяжело груженные немецкие бомбардировщики, которых, пожалуй, не следовало сейчас опасаться. Ведь и в самом-то деле, ну с какой же стати было сидящим в кабинах летчикам опять сбрасывать бомбы на однажды уже разрушенный, давно захваченный немецкими солдатами и дочиста ими же распотрошенный тыловой городишко?
Но все-таки впервые возникший когда-то под ночными бомбежками, жестоким артиллерийским обстрелом и с той поры глубоко захоронившийся в ребячьих сердцах неизбывный страх перед надсадно воющим, грозно свистящим и оглушительно ревущим небом заставлял мальчишек — да, наверное, и всякую иную снующую поблизости одушевленную тварь — испуганно сжиматься, замирать, напряженно вглядываться в вышину и с облегчением прислушиваться к удаляющемуся, ворчливому погукиванию моторов, что неустанно и свирепо вспарывали винтами разреженный осенний воздух.
Последнее звено бомбардировщиков исчезало наконец за лесом, в дрожавшей у края земли синеве. И встревоженные ребята сразу же забывали о заново пережитом страхе: не стали они бомбить — вот и ладно. Пускай себе дальше летят!..
И конечно, обрадованные пацаны вовсе не думали о том, что вот эти — напоминающие чем-то дохлых стрекоз, распяленных в школьной коллекции на синем плюше, — горбатые немецкие бомбовозы, которые только что мирно прогудели над их головами, снова понесли куда-то закрепленную под крыльями и упрятанную в своих по-стрекозиному тонких, меченных крестами туловищах гремучую смерть, теперь уже предназначенную другим, еще не сожженным дотла, городам и другим, пока еще живым, людям…
Однако чаще всего получалось так, что никакая видимая угроза не нарушала объявшего городскую свалку безмятежного полуденного покоя.
И тогда, повалявшись в охотку на солнцепеке, мальчишки сгребали в кучу бумажный мусор, собирали щепки, ломали сухие будылья и раскладывали в сторонке костер. Как только он разгорался, ребята, пользуясь одиночеством и теплой погодой, живехонько разоблачались, скидывали наземь свою заношенную одежку и оставались телешом.
В детдомовских спальнях последнее время раздольно плодилась неистребимая вошь, безжалостно донимала ребят и днем и ночью. С напастью пробовали бороться по-разному: кипятили бельишко в ведрах, даже вонючим дегтем чуть ли не с головы до ног намазывались — никакого сладу с ней не было. А потому мальчишки при всяком удобном случае нещадно палили ее огнем, правда, безнадежно губя подчас вполне еще пригодное к носке шмутье.