Увертываясь от дыма и раскаленных искр, колко липнущих к голым животам и ниже, Иван и Славка прикрывались снятым барахлишком, приплясывали вокруг кострища, подобно дикарям, и, обжигая пальцы, тянулись к огню руками, чтобы «прожарить» над языкастым пламенем пощелкивающие на швах майки, трусы, рубашки…
Обычно лишь к ужину заявлялась в детдом притомившаяся пацанва. Иные приходили и того позднее. А дабы не мозолить глаза директору, не волновать Вегеринского, сразу заваливались спать. Не то ведь они тут же со своим горохом приставать начнут, не отвяжешься…
По мнению завхоза, в отношениях между взрослыми и ребячьей вольницей, не без попустительства Мизюка, теперь окончательно установилась какая-то сомнительная неопределенность, которая в любой момент, разумеется, могла повлечь за собой все что угодно: открытое неповиновение, поножовщину, всеобщий разброд и разбой… Крайне озабоченный этими прискорбными обстоятельствами, завхоз Вегеринский считал, что уговаривать неслыханно распоясавшихся детдомовских босяков и жуликов больше нечего. Надо немедля отправлять их в село, подальше от греха, либо применять к ним самые крутые, соответствующие нынешнему тревожному положению и дозволенные теперешними властями меры телесного воздействия, от коих директор почему-то всячески уклонялся.
Но так продолжалось недолго.
В тот день Юрия Николаевича вызывали в городскую управу. И хотя пробыл он там от силы полчаса, изнервничавшийся завхоз Вегеринский успел за короткий этот срок передумать бог знает о чем и вообще уже не надеялся повстречать директора в живых. Но Мизюк вскоре вернулся из управы невредимым. Правда, выглядел он весьма сумрачным, если не сказать — туча тучей.
Обойдя безлюдные и притихшие свои владения, где только в комнате малышей, вокруг неизменной Людмилы Степановны, да в спальнях девочек копошился еще кое-какой народец, Юрий Николаевич засел у себя в квартире, откуда не вышел ни к обеду, ни к ужину. Потускневшая Полина Карповна, заодно с «шестерками» и малышами, таскала мужнины порции домой в мисочках, накликав тем самым сочувствующее недоумение ребятни, которая тут же решила, что Мизюка из директоров вытурили, а на его место пришлют кого-то другого.
Но поздним вечером, когда собравшиеся на ночлег старшие ребята постепенно угомонились, а некоторые даже млели уже в неглубокой еще, первой дремоте, к ним в комнату неожиданно нагрянул Юрий Николаевич в сопровождении пыхтевшего, как паровоз, завхоза Вегеринского.
Быстро прошагав по коридору, Мизюк сильным рывком распахнул дверь спальни. Оттуда крепко шибануло в нос тугим казарменным духом. А неотступно следовавший с керосиновой лампой в руке позади директора завхоз Вегеринский торопливо загородил ладонью мигнувший под стеклом огонек, чтобы тот не угас вовсе. Лампа, однако, не потухла, но из узкой горловины начищенного стекла выдуло все-таки черную струйку копоти, которая тотчас осела, заклубилась внутри прозрачного пузыря и красновато замутила выпуклые его бока.
Памятуя прошлый свой приход к старшим мальчишкам, Юрий Николаевич и на сей раз, очевидно, приготовился застать в спальне сытое веселье. Но сейчас он был несколько обескуражен неподдельной тишиной и потому, наверное, слегка замешкался, остановился у порога, как бы свыкаясь с комнатным сумраком.
Прикорнувшие на ближних кроватях, обеспокоенные светом ребята заворочались под одеялами, зачесались, приподнимая лохматые головы. С трудом разлепляя заспанные глаза, они удивленно пялились на дверь, на завхоза Вегеринского, который, тесня директора животом, выглядывал из-за плеча Юрия Николаевича и шумно дышал ему в шею.
— М-м-м-да-а-а… Так-так… — Мизюк хмыкнул и укоризненно повернулся к завхозу: — Не вовремя мы с вами, Семен Петрович. Может быть, до утра отложим, а?..
— Ни-ни-ни!.. Та чего это вы, Юрий Николаевич?! Хиба ж утречком вы туточка хотя бы одного босяка побачите? — Вегеринский наконец целиком протиснулся в комнату. — Они же ведь, жулики, зараз прикидываются перед вами, а не сплять! Ну-ка, босота, подымайся! Да живенько мне, живо!..
Но сердитое понукание завхоза Вегеринского никак не подействовало на затаившихся в отдалении от двери мальчишек. Только самые робкие — Женька Першин, Славка Комов да еще кое-кто из ребят поплоше, — недовольно бурча, уселись на кроватях, кутаясь в одеяла и поджимая под себя давно не мытые ноги. Остальные даже не ворохнулись на своих койках, словно бы это их не касалось.
Юрий Николаевич приглушенно откашлялся в кулак, мельком оглядел сидящих торчком, столбиками, как суслики у нор, нахохленных ребятишек и, стараясь ступать помягче, прошел на середину комнаты.