— М-м-м-да-а-а… Впрочем, давайте вернемся к вашему непреклонному решению не ходить в село. — Мизюк вновь посмурнел, сдвинул брови. — Не спорю, иногда в жизни обстановка складывается так, что никакой половинчатости быть не должно. С чем-то нельзя соглашаться, а чему-то нужно противиться. Более того, может наступить такой момент, когда возникает необходимость жертвовать собой… Да-да, ребята, именно жертвовать, — глухо повторил Юрий Николаевич. Теперь он говорил, уже не глядя на расположившихся перед ним на кроватях и по-прежнему не слишком опечаленных мальчишек, а словно бы для себя, чтобы рассеять ему одному ведомые сомнения. — Но я полагаю, что всякое сопротивление и любая жертва должны прежде всего быть разумными и оправданными. Иначе даже самый благородный порыв грозит в конечном итоге обернуться трагической бессмыслицей. А совершать опрометчивые поступки мы с вами не имеем права. До сих пор ведь где-то еще на нашей земле грохочет война, рвутся снаряды, падают бомбы, умирают люди…
Мизюк внезапно замолчал, плечи его покато опустились. Сам он привычно сгорбился, руки расслабленно покоились на коленях. И оттого, наверное, Юрий Николаевич выглядел сейчас каким-то по-домашнему обмякшим, усталым.
— Дак мы ж потому и не хотим идти, что война, — неожиданно полез из своего запечного угла Валька Щур. — Раньше-то нам с утра до вечера про всякое такое геройство долдонили. А нынче, выходит, надо только хвост поджимать и сидеть, не рыпаться! Так, по-вашему, что ли, получается? Или, может, скажете — нет?..
Однако на подковыристый вопрос продувного парнишки Юрий Николаевич ответил не сразу. Он легонько потер ладонями штаны, как будто разглаживая их на коленях, сцепил худые пальцы и затем, не поднимая головы, задумчиво произнес:
— Почему вы отказываетесь убирать горох, мне уже известно. А говорю я с вами все же лишь потому, что ни я, ни другие воспитатели никогда не учили вас быть нечестными и трусливыми… Да, мы с утра и до ночи твердили вам, что нет ничего на свете дороже родной земли, которую нужно любить и защищать. Все это я готов повторить кому угодно и повторяю перед вами сейчас. Но мы, к сожалению, оказались в таких условиях, когда одной забубенной смелости далеко не достаточно. Теперь от нас с вами требуется еще и предельная осмотрительность. Разве трудно понять, ребята, что, отказываясь работать в поле, вы вредите самим себе, а продолжая вершить сомнительные уличные подвиги, обворовывать немецкие машины, ставите под жестокий удар уже не только себя, но и всех без исключения своих же товарищей?.. Хотя мне все-таки кажется, что вы согласитесь со мной и перемените свое необдуманное, скоропалительное решение…
Юрий Николаевич сделал неторопливое движение, как будто собираясь подняться. И завхоз Вегеринский тотчас же поспешно качнулся вслед за ним.
Пухлое лицо Семена Петровича выражало явный испуг. Заплывшие глаза тревожно бегали, а маленький рот был плотно сжат, наподобие куриной гузки. От него к подбородку лучисто расходились мелкие морщинки. Вегеринский недоумевал, что и помыслить о столь опасных речах Мизюка, которые конечно же не окажут на шпанистых огольцов никакого воздействия, но зато могут — не приведи, господи! — навлечь на администрацию детского дома-большую беду.
«Неужто напрасная затея? М-м-м-да-а-а… Очевидно, надо было искать к ним какой-то другой подход, иначе выстраивать беседу. Но какой? Как?.. — с обескураживающим чувством полной своей отверженности терялся в догадках Юрий Николаевич, почти физически испытывая на себе угнетающее и упорное молчание ребят. — А может быть, попробовать все сначала?.. Ну, нет уж… Хватит! Не умолять же их, чтоб не крали, в самом-то деле…»
— Ну, чего вы, Юрий Николаевич?! Да пускай они там как хотят, а я пойду на горох… И Женька Першин пойдет завтра, и остальные наши пацаны тоже… Сами посмотрите, пойдем! Правда… Вот честное вам слово!.. — нарушил наконец затянувшееся молчание так и не придвинувшийся к другим ребятам Славка Комов. Теперь же, как бы оглушенный собственной прытью, мальчишка вдруг густо покраснел, смутился и вовсе притих на матраце.
Он и сам толком не понимал, как это у него вырвалось. Уж очень неловко было ему глядеть на беспомощно сникшего, сумрачного директора. Пожалуй, Славка еще никогда не видал Мизюка таким растерянным. Ну, если не считать, когда старших ребят в Германию забирали… Потому он, конечно, и пожалел Юрия Николаевича, решился, вопреки общему ребячьему сговору, открыто его поддержать.