Вегеринский же квартировал отдельно, у какой-то древней и подслеповатой бабушки, которую самолично приставил к ребятам за бригадира. В поле она, правда, не ходила, но кормилась вместе со всеми, ссужая тетю Фросю подсолнечным маслом и крупными фиолетовыми луковицами — на заправку. Впрочем, завхоз тоже редко показывался на люди. Днями напролет разъезжал он на кое-как обротанном ветхой упряжью детдомовском мерине, покорно влекущем за собой кособокую, на валких колесах, расхлябанно дребезжащую оторванными железками телегу.
Мальчишки догадывались, что Вегеринский уже отвозит помаленьку в детдом ту самую пшеницу, которую им посулили за работу. Потому, должно быть, они и не обижались на смекалистого завхоза, не ругались ему вослед, когда он, притрусив свежим сенцом уложенный на дно телеги мешок, неторопко пылил по накатанной дороге мимо устало копошащейся на бесконечных загонках ребятни.
К немалому удивлению Вегеринского, строптивая детдомовская братия не увиливала от работы, не безобразничала в селе по дворам. С первого же дня мальчишки повели себя смирно. И это не предвиденное завхозом, однако благоприятное для него обстоятельство было теперь особенно по сердцу Семену Петровичу, настраивало его на некий созерцательный и прочувственный лад.
«Ох, диточки вы мои, диточки!.. Така ж вона ваша сиротынская доля, что с малых годочков треба вам уже самим робить та й робить… Важко вам, бидным, и никто ничем не допоможет, — размягченно думал он, изредка почмокивая губами, подхлестывая сонного мерина и ладясь ожечь отвислое лошадиное брюхо витым, едва ли не до волосяной тонкости доведенным кончиком кнута, после чего мерин обиженно фыркал, нервно подергивал исшарканной на боках шкурой, но шагу все-таки не прибавлял. — Ото ж, мабуть, решили наши хлопчики за ум взяться…»
Ведь иначе-то было бы попросту немыслимо оставлять своевольную мальчишескую ораву на попечение слепой бабки либо покидать ребят даже под присмотром тети Фроси и Полины Карповны. Они хотя и пропадали с рассвета до самой темноты в поле вместе с ребятами, но в случае чего, конечно, вряд ли сумели бы совладать с норовистой пацанвой. Правда, и сам Вегеринский не без тревоги в душе сознавал, что если мальчишки вдруг заартачатся, то, пожалуй, ни ему, ни кому-либо другому не удастся легко справиться с ними…
Но покуда, слава богу, все складывалось как будто спокойно. А потому Семену Петровичу и обеим его помощницам вроде бы не о чем было слишком печалиться. Ну, разве только о том, как поскорее бы разделаться с осточертевшей уборкой и до наступления настоящих осенних холодов, ненастья и распутицы вернуться в детский дом. Тем более, что и многим ребятам, по всей вероятности, основательно надоела никчемная эта и утомительная возня с пропадающим на корню горохом.
Кое-где уже совсем вышелушившиеся, но местами каким-то чудом еще сохранившиеся в буроватых и вроде бы разделенных на пузатые гнездышки стручках, сморщенные горошины звонко шуршали, перекатываясь там, внутри жестких этих стручков, как в игрушечных погремушках, и осыпались на землю, стоило лишь только к ним прикоснуться. Даже ходить по такому полю надо было бы с опаской, а не то что махать тут косой. И очевидная мизерность результатов тяжелого их труда, осознание впустую затраченных усилий отражались, разумеется, на и без того шатком настроении детворы…
А вот Славке Комову деревенская эта жизнь представлялась покуда вполне терпимой. Он испытывал даже некоторую душевную приподнятость, оттого, должно быть, что давно уже не ощущал себя таким необходимым для общего дела человеком, как в те нелегкие и нескончаемые дни.
Замухрышистая детдомовская мелкота с утра разбредалась по полю за косарями да жницами. Ребятишки — кто граблями и вилами, а иные и просто так, скребя по комковатой земле скрюченными пальцами, — подбирали заплесневелые, обметанные понизу каким-то пепельным налетом, вялые гороховые стебли. Наступая босыми ногами на свисающие с растрепанных охапок и длинно волочащиеся по стерне охвостья, путаясь в них, спотыкаясь и давя пятками слабо пухкающие пыльной трухой вздутые стручки, мальчишки таскали коричневые, как застарелая водяная трава, сжатые эти будылья поближе к окрайку поля. Там их сваливали в кучи, чтобы старухам, которые должны были потом приехать из села на подводах и отвезти горох к амбарам — на ток — не колесить впустую по всем загонкам, а нагружаться возле дороги.
Но к вечеру ребята сильно уставали и уже не заботились о благе каких-то никому не ведомых деревенских старух, а бросали свои ноши где попало. К тому же присматривавшие между делом за детворой Полина Карповна и тетя Фрося не понуждали ребят блюсти заведенный порядок, не шумели на притомившихся своих работничков, возможно понимая и жалея мальчишек, а быть может, остерегаясь еще больше озлобить пацанву, нарваться в ответ на непотребную ругань либо накликать открытый бунт.