Однако чаще всего конюшня пустовала А Славке Комову за все это время так и вовсе не подвернулось счастливой возможности поотираться тут в одиночку без какой-либо заботы хотя бы денек. Просто понежиться бы, зарывшись в теплую солому, поспать. Порой ему думалось, что большей удачи для него теперь уже и быть не могло бы…
Потому, наверное, сегодня, еще полчаса назад, когда он уходил вместе с ребятами в поле, Славке бы и в голову не взбрело, что это обжитое и знакомое до последней изглоданной колхозными одрами жердины, до каждой отполированной лошадиными боками и принявшей благородный ореховый блеск или облепленной затвердевшими наростами зеленоватого навоза трухлявой доски, — это столь желанное совсем недавно прибежище может показаться ему таким отчужденным и даже пугающе незнакомым, как сейчас: без всегдашней мальчишеской кутерьмы, заполошного девчоночьего визга и незлобивого, окорачивающего тети Фросиного покрикивания…
Славка почти бесшумно, на цыпочках, боком протиснулся в бывшую шорницкую. Здесь оказалось еще темнее, чем в самой конюшне. Он опять постоял, невольно косясь на возвышавшуюся в отдалении, около дыроватой стенки, бесформенную груду какого-то хлама, а затем, понизив голое, на всякий случай окликнул еще раз:
— Эй, Женька!.. Где ты тут, а, Женьк?! Слышь?..
И снова никто ему не ответил.
Славка уже собрался уходить и повернулся, нащупывая босой ногой, куда бы половчее ступить, чтобы не наколоться ненароком на острую щепку либо гвоздь, как вдруг уловил краешком глаза какое-то медленное и — как показалось ему — трудное шевеление посередке этого хлама, услыхал скрипучий шорох соломы и слабо, по-воробьиному пискляво прозвучавший свистящий всхлип.
— Это ты, Женька?.. Чего это с тобой?.. — Славка внезапно как будто охрип, в горле у него запершило, он откашлялся и весь подобрался в ожидании ответа. — Ну, давай вылазь… Ты чего там, а?..
Но безответное это шевеление посреди груды хлама все продолжалось и продолжалось. И лишь тогда Славка догадался, что забившийся внутрь этой кучи пацан никак не может теперь из-под нее выкарабкаться.
«А если он там помрет? — с мгновенной оторопью подумал Славка. — Или уже помирает?..»
Он напрочь позабыл о том, что намеревался со злости, обнаружив Женьку, без всякого снисхождения накостылять ему по шее, и о минутной оторопи своей тут же позабыл — таким ошеломляюще непостижимым было упорное это, молчаливое движение, безнадежное и судорожное подергивание.
— Да ты потерпи немножко, Женьк… Я сейчас!.. — не заботясь больше о том, что и в самом деле рискует напороться на гвоздь, Славка налег плечом на податливо рухнувшие остатки ветхой перегородки, отчего в закутке всклубилась пыль, но все-таки сделалось вроде бы посветлее, и низко наклонился над шебуршащимся у ног грязным тряпьем. — Ну, где же ты тут? Ведь совсем задохнешься, дурак!..
Долго не раздумывая, Славка принялся торопливо хватать и отшвыривать в сторону обрывки прелой мешковины, куски плетеных рогож, что-то стеганое, обросшее по краям серыми клочьями ваты, покуда не разгреб широкую нору, из которой на него пахнуло влажным теплом.
Сначала он натолкнулся на горячую Женькину руку, потянул за нее, чтобы помочь парнишке встать и стряхнуть с себя остальное наваленное барахло. Однако Женька почему-то не поднялся, а его рука, несмотря на исходивший от нее жар, вдруг представилась Славке какой-то слишком вялой и пугающе неживой. Он поспешно выпустил ее, исхитрился приподнять Женьку под мышки и, напрягаясь, поволок его из гнилостно-влажной этой ямины на свет божий.
Только оттащив Женьку чуть ли не к противоположной стене конюшни, под заколоченное крест-накрест планками окошко, он осторожно уложил совсем обмякшего огольца на соломенную подстилку и уже внимательнее посмотрел в его бледное, с выпирающим синевато-прозрачным носом, заостренными скулами и спекшимися губами лицо.
И вот лишь после этого Славка Комов испугался по-настоящему.
Открытые Женькины глаза были недвижимы, мутны и бессмысленны. Дышал он прерывисто с прежним чуть различимым свистящим писком, который поразил Славку в шорницкой. Однако теперь в воробьиный этот писк вплетался еще и нутряной какой-то, вроде бы даже стенающий хрип, словно в груди у пацана что-то сухо хрустело и перемалывалось.