— Хе-хе-хе! Эта вещь, оказывается, очень тонкой работы, Откуда взял?
Набиев перевел вопрос, в Данилевский охотно пояснил:
— Швейцарские, с арабским циферблатом. Такие государь дарит только самым уважаемым людям.
Рахимкули-хан поблагодарил посла, пожал ему руку. Глаза у сановников жадно заблестели. Спускаясь о ай вана во двор, они восхищались подарками и спрашивали, нет ли еще таких часов? Данилевский обнадежил сановников:
— Вот подпишем договор, тогда посмотрим...
Новый договор на двух языках был составлен без промедления. Писарь Юсуф-мехтера и переводчик записали на вощеные листы, привезенные русским послом, двухсторонние обязательства хана Хивы и государя императора, России, и дело, казалось, уже покончили: сановникам осталось только подойти и расписаться, а затем еще получить подпись хана, но тут опять произошла заминка — все министры оказались безграмотными. Никто из них никогда не расписывался, а только ставил свою печать. Но кто знал, что именно сейчас она потребуется? Печать у каждого хранится дома под семью замками. Придется русскому послу еще подождать. Сам-то он, как видно, не спешит с дорогими подарками.
Примерно такие речи вели сановники, выходя из канцелярии мехтера. Их слышал Сергей и кривился, словно от зубной боли.
— Господин полковник, выдайте этим шельмам такие же игрушки, как подарили хану и визирю, иначе они договор не узаконят, — не выдержал Сергей.
Пришлось выполнить и этот каприз хивинской знати.
31 декабря 1842 года русское посольство, увозя с собой мирный договор и депутацию хана к русскому царю в Петербург, выступило из Хивы. Четыре последних дня, с соизволения правителя, русские побывали на всех базарах, осмотрели мечети и медресе, погостили у Сергея Лихарева. Юлдуз-ханум приготовила им в дорогу лепешек, а Меланья напекла в русской печи пирогов с капустой и урюком.
Сергей, провожая россиян, ехал рядом с Данилевским впереди каравана. От ханского дворца до северных строящихся ворот, на всем пути толпились горожане. Чтобы «подсластить» городскую чернь, Сергей часа за два до выхода каравана сбегал к меняле — отдал ему несколько золотых тилля и принес полный кошель хивинских медных монет — таньга. Отдал кошель Дани невскому, и посол бросал монеты толпе. По обеим сторонам дороги кипела невообразимая толчея, а те, кто стоял поодаль, громкими возгласами одобрения провожали русских. Но едва выехали из города на Кунградскую дорогу, сердца русских содрогнулись. На обочине, аршинах в тридцати друг от друга, сидели посаженные на колья персидские невольники.
— Да что же это делается! — возмутился Данилевский. — За что ж их?
— А ни за что, ваше высокоблагородие, — отозвал ся со вздохом Сергей. — Такова Хива... Надо знать ее... Хан, возможно, даже не ведает об участи этих несчастных. Скорее всего, это дело рук Кутбеддина-ходжи, ведь он даже не был на вашем приеме у хана, сослался на болезнь. А на самом деле выказал свою ненависть к русским. И эти несчастные рабы — тоже его рук дело. Выставив их напоказ, он заявляет: помните, мол, что вас ждет в благородной и величественной Хиве и забудьте сюда дорогу...
XII
Осиротевшего Кирилку взял к себе жестянщик Касьян, работавший раньше у Сергея в Чарбаге. Возвратившись из хивинского плена, явился он в свое сельцо Покровку с малолетним сиротой, чем нимало напугал жену Ефросинью. Баба рада была возвращению своего мужика, но приревновала его: «Неужто прижил дитя от какой-нибудь хивинки?» Кое-как разубедил Касьян, что не грешен перед ней, а дитя родилось от беглого пушкаря Сергея, и о нем надо помалкивать. Коли узнают власти, что Касьян прячет у себя сыночка беглого дезертира, то придется ответ держать. Ефросинья умолкла, берегла мальца пуще своего глаза, а потом и вовсе привыкла к нему, как к родному.
Сельцо Покровка находилось в верстах двадцати от Оренбурга. Около сотни деревянных и глинобитных изб, поставленных в два ряда, тянулись по берегу Урала. За рекой виднелся низкорослый лесок, а прямо от дворов начинались помещичьи поля. Осенью и весной, когда проходил сев озимых и яровых, выползала на поля с сохами и боронами вся деревня — от самого малого до глубокого старца. Летом пестрели на жнивье девичья полушалки, скрипели на дорогах возы со снопами. Гремела жерновами на берегу Урала старая водяная мель ница. Деревенский староста Шульц, сухопарый стари» из обрусевших немцев, разъезжал на лошади, щелкая длинным кнутом и браня на чем свет стоит «ленивых и неисправимых» сельчан. В огороженной высоким кирпичным забором барской усадьбе, за столетними вязами, в белоколонном доме летом жил сам барин — отставной генерал Кособоров. Прибывал он в поместье со всем семейством. Целая вереница карет въезжала в широкие железные ворота на барский двор. Дамы и господа в белых нарядах заполняли пустовавшие всю зиму комнаты, собирались за столом на открытой террасе — играли в преферанс. По вечерам из усадьбы доносились звуки фортепиано и скрипки. Кирилка, сидя с бабкой Фросей на лавочке у избы, спрашивал: