— Нельзя мне сидеть, вот и не сижу.
— А отчего нельзя?
— Оттого что сидеть больно, — с неохотой ответил Касьян. — Ты ведь жил в Хиве, а не знаешь, почему рабы-невольники не садятся! Ты разве не помнишь, как мехтеровские нукеры вшивали мне в ягодицы конский волос? Свалили в сарае, взрезали обе булки и напихали туда крошеного волоса. А потом зашили... Теперь срослось все, а сидеть никак нельзя...
— А зачем они напихали конский волос? — ужаснулся Кирилка.
— А затем, чтобы рабы не сидели, не ленились, все время работали...
Дед замолчал, и Кирилл умолк, со страхом поглядывая на деда. Нет, малец не помнил того случая, как не помнил и других мытарств, какие переносили на мехтеровском дворе невольники. Кирилке в тот год, когда его увезли из Хивы, было всего шесть лет. В памяти его хорошо запечатлелся огромный двор, огороженный высоким дувалом, двухэтажные дома с айванами, сараи, в которых жили рабы, конюшня с лошадьми и загон с овцами. Помнил еще Кирилл, как тайком убегал со двора на улицу, к базару, и там играл с мальчишками в альчики. Многое еще помнилось, но о конских волосах он никогда не слышал. А может быть, и слышал, да не придавал взрослым речам никакого значения. Кирилке шел уже девятый год, и он осознанно, с болью в сердце, воспринял откровение деда.
— Дедушка, а как ты угодил в Хиву? — спросил он.
— Обыкновенно, — отозвался Касьян, укладываясь ва правый бок, чтобы видеть лежавшего рядом Кирилла. — Урал-то рядом, вон он, за рекой лесок. Поехали мы с Никодимом за дровами, переправились на тот берег в лодчонке, отдалились от берега малость. Собираю я сушняк, и вдруг — хлоп, кто-то жахнул меня чем-то по голове. Пока опомнился, а они, дикари киргизские, уже связали меня и садят на коня. Только и увидел я с лошади, как Никодимка к Уралу скачет, словно заяц. Его они не пымали. А меня, значит, отвезли в Хиву и продали главному визирю ханскому, Юсуф-мехтеру. А через полгода и твоего отца к нам привезли... Ух ты, сколько все толков о твоем тятьке было! Виданное ли дело, сам хан его отличил... сделал своим бием по артиллерии... Ну а потом уж и мамку твою Татьяну-красавицу киргизы привезли... Прошло еще немного, и ты сам на свет появился...
— Дедушка, а мама моя... Она, может, еще жива? Может, разбойники увезли ее назад к моему тятьке? — Кирилл приподнялся на локте, заглядывая деду в глаза. — Я помню, как они схватили ее и рот платком заткнули... Они ее не убили... живехонькой увезли...
— Не знаю, родной, что и думать, — рассудил Касьян. — Вот подрастешь, сам разузнаешь обо всем. А нам отсель, из покровской глуши, никогда не узнать ни о чем. Уж больно глухо тут у нас. Вот вернулся домой, а как подумаю, и сомнения в мою голову приходят. Да чем же Расея-матушка лучше Хивы? И тут, и там сплошная неволя. Тут — крепостные, там — рабы... Хрен редьки не слаще... Отец твой оттого и не уехал от хана, что там ему лучше. А если бы уехал — разве бы смирился с такой долей, какая нам уготована судьбой! Сергей сразу бы сколотил ватагу и занялся разбоями да поджогами. Ей-богу, не стерпел бы того, чего мы терпим...
— Будя, будя, ишь разошелся! — принялась выговаривать из сеней бабка Фрося. — Говоришь, а не дума ешь, о чем говоришь! Чему мальца учишь!.. Ишь ты, как развратила тебя Хива... За такие слова в Сибирь ссылают.
— Оно, небось, и в Сибири не хуже, чем здесь или в Хиве, — со злостью отозвался дед Касьян. — И не лезь в мужские разговоры. Ложись лучше... А то топчется, топчется... Только зря лучину жгешь, масла на тебя не напасешься.
Нудно и скучно тянулась долгая уральская зима. Но вот в начале марта, когда снег уже отяжелел и стал прилипать к санным полозьям, нежданно-негаданно прокатилась по Покровке большая крытая карета на колесах в сопровождении полсотни казаков з полушубках и мерлушковых шапках. Касьян возился в сарае, бабка с Кирилкой сгребали в кучу навоз. Они тоже кинулись к воротам взглянуть на приехавших.
— Не в ровен час барин пожаловал, — засомневалась Ефросинья. — Рано ишо ему на летовку.
— Да то и не барин вовсе, — возразил Касьян, — Чужие какие-то казаки, не барские. В мерлушковых папахах все...
Пока думали да гадали, строй казаков развернулся и подъехал к Касьяновой избе. Вместе с казаками явился староста Шульц.
— Жив твой мальчонка-то, которого из Хивы привез? — спросил Шульц.
— Жив, вон он... А зачем он вам спонадобился? — сердце у Касьяна захолодело.
— Затем, что надо! — грубо отозвался Шульц и приказал Касьяну вместе с мальцом садиться в карету.
Ефросинья заплакала, запричитала:
— Ох, горюшко нам, горе-горькое! Дознались окаянные... Ой, Кирилушка, да за что же тебя-то, сиротинушку несчастного в Лянбург?