Расспросили девушку, и она, нахмурившись, сперва отрывисто и неохотно, а потом сама, загоревшись, рассказала нам историю этого кубка:
— Знаете, когда это было!.. Очень давно. Я тогда еще совсем маленькая была. Это у нас на Украине случилось, когда немцы там были. Папа в Красной Армии был, а у нас в хате офицер-немец стоял. Вселили его к нам. Худой такой, а усы толстые. Нескладный... Я его на всю жизнь запомнила. А мама у меня была очень собой красивая. И веселая такая. Сама могла песни складывать. Офицер и стал на нее все поглядывать. А меня нарочно по всяким делам посылает, чтобы я ушла. А мама говорит: «Не ходи». Потом он стал грозиться, револьвер вынимал. Вообще это — просто кошмарно вспомнить. Но мама, конечно, на него никакого внимания. Она его терпеть не могла. Противный такой... Вот однажды он пришел, и принес чего-то в плаще. Развернул плащ и говорит маме: «Вот я гостиницу принес». Как сказать правильно, не знал. Это он вместо «гостинец» сказал «гостиницу». И вынул эту посудину. Наверно, в церкви где-нибудь украл. А сам говорит: «Вот вы выпейте до дна, а там на дне я сюрприз сделал...» И налил эту посудину целую вина. Приставал, приставал к маме, надоел ей, она взяла и выпила. Оказывается, на дне немец гвоздем, что ли, стихи нацарапал, сам видно сочинял: «Випей то дна, полуби мена»...
— И тут он стал меня выгонять из дому, а сам обнимает маму и грозится, что она от него все равно никуда не денется. Тогда мама говорит: «Ладно. Пусть будет по-вашему. Только я вам тоже сюрприз хочу сочинить. Вы на донышке, а я под донышком. Только, чур, не подглядывать...» Вышла она из горницы, зашла за печку и чего-то там гвоздем царапает. Потом вернулась, поставила на стол посудину, а в ней вино до краев. Немец усы расправил, выпил все вино, опрокинул посуду, да как прочтет, что там мама ему написала, так сразу губу отвалил, стал револьвер из кобуры тащить. Побледнел весь, трясется, никак отстегнуть не может, кричит: «Это что за смех? Какие тут шутки? Я вам сейчас всем». Да вдруг осекся, за грудь схватился и повалился на скамейку. Стал что-то по-немецки кричать, доктора звать. А мама схватила кубок этот, чтоб следов не осталось, меня — на руки, и побежали мы с ней из хаты. Немец вдогонку выпалил, но пуля маму только по плечу чиркнула... А потом все-таки маму немцы поймали и загубили... Я тогда маленькая еще была, но все помню. А кубок этот мне на память остался. Вот теперь я его и хочу отдать в фонд обороны, чтоб немцам этим долг вернуть. Пусть хоть одна пуля на эти деньги мои сделанная за маму отплатит.
Девушка замолчала. И молча стояли слушавшие ее люди, принесшие деньги, облигации, часы, серебряные ложки — чтоб отдать их в фонд обороны страны.
— А что ж такое под донышком мама ваша ему отписала? — полюбопытствовала женщина, державшая завернутый в платок серебряный канделябр.
— Там было написано так, — сказала девушка, — мама там так написала: «Пил пес до дна, а пришла псу крышка».
ЧЕТВЕРО ИЗ НИХ
На снимках, которые мы потом рассматривали, они выглядели очень импозантно — эдаких четыре надменных молодца, один краше другого и друг за друга горой... Снимались они охотно: на крыле самолета, под крылом, за столиком биргалки, уставленным рядами опорожненных бутылок, потом в обнимку с какими-то, очевидно, не очень щекотливыми девицами и опять перед своим самолетом с тридцатипятикилограммовыми бомбами, которые они баюкали на руках, лихо посматривая в аппарат.
Когда их на рассвете увидел на пригорке у деревни Запрудина Сережка Костылев, было уже достаточно светло, для того чтобы запечатлеть на снимке еще раз эту четверку. Но снимать было некому. Да и выглядели все четверо уже неважно. Весь квартет имел вид весьма пощипанный: у одного был расквашен нос; другой потерял во время прыжка шапку; у третьего все лицо было исцарапано сучьями, а четвертый — самый старший из них — и, на всякий случай, споровший со своей куртки все знаки различия и петлички, выглядел порядком помятым. Он тяжело дышал, отдуваясь, и потирал ушибленную в колене ногу. К тому же его мучила икота.
И так славно выпили вчера, когда отправлялись «нах Москау» — на Москву! И ночь была такая летная, и все четверо летели бомбить большевиков в самом лучшем расположении духа. Проклятая подмосковная зенитка! Как она угодила! Самолет разодрало буквально на клочья еще в воздухе. Хорошо еще, что удалось выскочить с парашютами!
Между тем Сережка Костылев, заметив на пригорке четырех неизвестно откуда взявшихся людей, заинтересовался их странными костюмами и хотел подойти поближе, чтобы лучше разглядеть. Но вдруг он испугался... Ночью вокруг деревни грохали зенитки, все небо было в разрывах. Сережка для того и встал пораньше, чтобы насобирать побольше осколков, пока другие ребята их не подобрали. Отец, вернувшись к утру домой, сказал, что за лесом упал сбитый немецкий самолет. Сережке было очень обидно, что он не видел, как сбили немца. Но теперь... ему пришла в голову такая догадка что он разом спрятался за куст. «Это немцы, ей-богу, немцы, — подумал Сережка, — и вид у них вовсе фашистский...» Сережка пополз прочь от куста, потом вскочил и бросился бежать в деревню.