– Я не умру, – сказала твёрдо. – И не собиралась А тебе бы нужно повзрослеть, Влад. Перестать бояться собственной тени, не прятаться в другой стране. Не бегать от матери, которая – охотно верю – душила тебя своей любовью. Или что там у неё вместо этих чувств…
– Предлагаешь эффектно вернуться домой, переступить порог отчего дома и сказать: «Здравствуй, мама»?
Он ухмыляется криво. Но настоящего сарказма у Влада не получается. Так, жалкий всплеск почти пересохшего ручья.
– Я ничего не предлагаю. И не раздаю советы. Ты взрослый, и всё решишь сам, когда посмотришь внутрь себя, взвесишь, почувствуешь, чего на самом деле хочешь, и достаточно ли для этого праздно жить на берегу моря, слушать крики чаек и умирать от скуки.
В тот день я осталась у Влада. Ушла к морю. Сидела, думала, смотрела на волны. Он не мешал мне, позвал ближе к вечеру. Ужинать.
– У меня Франческа, женщина из местных, приходит готовить, убирает, – рассказывает, будто мне это интересно.
– Я не останусь с тобой, Влад, – говорю ему без обиняков. – Всё это не по мне.
– Чем ты лучше меня? – пожимает он плечами. – Ты тоже сбежала. И у тебя, уверен, тоже были на это причины. Но я тебя не осуждаю.
– Достаточно, что я осуждаю себя сама. Но у меня действительно не осталось, ради кого быть там, откуда я уехала. А поэтому… я попробую начать новую жизнь. Отвези меня в город, где я смогу учить язык и учиться.
– Как хочешь, Ника.
Меня тошнит от его покладистости или равнодушия. Не знаю, чего во Владе больше. Хочется вцепиться в него и тряхнуть как следует. Или пощёчину залепить, но я ничего подобного не делаю. Я и впрямь не имею права его судить. Пусть живёт, как хочет, этот чужой мужчина, что когда-то был моим братом.
На следующее утро он отвёз меня в город, как и обещал. Помог устроиться. Прощались мы неловко, как и положено малознакомым людям. Он вернулся к своему вину и привычной жизни. Я записалась на языковые курсы и прилепилась к студии, где училась рисовать. Всё остальное пока было не доступно, но я не печалилась.
Я преодолевала день за днём и пыталась не оглядываться, но пустота нет-нет да накрывала меня, душила, не хотела уходить. Так прошло два месяца – шестьдесят четыре дня, а затем жизнь снова сделала кульбит.
В дверь комнатушки, что я снимала, постучали ближе к вечеру.
Ко мне нередко заглядывал сосед – кудрявый темноглазый Томазо. Просил то соль, то приносил вкусную пасту, которую готовил сам.
Наверное, я ему нравилась, но я держалась с Томазо настолько строго, что на большее, чем добрососедские посиделки, он не решался. Я, собственно, и водила с ним дружбу из чисто корыстных соображений: с носителем языка легче было осваивать чужую лексику. К тому времени я уже вполне сносно могла худо-бедно объясниться. Понимала гораздо больше.
– Что на этот раз, Томазо? – спросила я, открывая дверь. Сосед сегодня уже забегал по какому-то незначительному поводу.
– Ну, здравствуй, Ника, – дохнул на меня холодом Нейман и переступил порог.