С того самого дня началось противостояние власти и сельчан, приведшей в итоге к многочисленным жертвам с обеих сторон, закончившееся поражением власти как таковой, оставшейся на селе лишь номинально, в лице единственного представителя, никуда не лезущего, и ни во что не вмешивающегося.
Не помышлял он ни о каких колхозах-совхозах, строить которые так рьяно взялись его предшественники. Из их затеи ровным счетом ничего не вышло, чего и следовало ожидать. Какой нормальный человек отдаст куда-то на сторону, не понятно в чьи руки, свою собственность, мозолями и кровавым потом, заработанную. Какой здравомыслящий человек отдаст в никуда, корову или лошадь, или тех же баранов. Что будет с ними, кто позаботится о них, если не будет одного-единственного, хозяина. Они помрут от голода и грязи, издохнут исхудавшие и опаршивевшие, не нужные никому. А орудия труда, попав в чужие руки, в считанные дни придут в полнейшую негодность. Разве человек станет должным образом заботиться о том, что не принадлежит ни конкретно ему, ни даже соседу, который может с него спросить. Хозяев в колхозе нет, а значит все вокруг народное, все вокруг ничье, полнейшая бесхозяйственность, а значит бей, круши, ломай все подряд.
Так было везде, во всех деревнях, в которых за комиссарскую карьеру пришлось побывать нынешнему представителю власти. Или почти везде. Был и другой вариант развития ситуации, он случался реже, но там не менее имел место быть. Именно этот вариант выбрали Шишигинские жители, что впрочем, было не удивительно, и вполне предсказуемо, поскольку затерянная в глухих лесах деревушка, была зажиточной, приличные хозяйства и подворья имелись у большинства крестьян, многим из которых могли позавидовать и так называемые «кулаки», из более бедных деревень. Причина ли в трудолюбии и упорстве шишигинских мужиков, или в либерализме местного помещика, но здешние жители жили совсем неплохо, хоть бери всех скопом да и записывай в «кулаки» и «подкулачники» и высылай куда-нибудь подальше на Север, на лесоповал, или на юг, на очередную грандиозную стройку века, высокопарно называемую демагогической властью, комсомольской, или коммунистической ударной стройкой, на которой в поте лица трудятся великовозрастные комсомольцы, с заросшими бородами лицами, и волчьим блеском в глазах.
Но, об этом он мог лишь мечтать в одиночестве, в компании с очередной, щедро поставляемой сельчанами, бутылью самогона, перед миской вареной картошки и нарезанного шматками сала и лука. Но даже мечтать приходилось тихо, осторожно, с оглядкой, как бы кто ненароком не прочел его мыслишек, и не принял бы к нему мер, о крутости которых он знал не понаслышке. О коих красноречиво говорила одна приметная поляна за околицей села, с натыканным на ней десятком колышков с крашеной, фанерной звездой на вершине. Он был осторожен, очень осторожен, он и мечтать переставал о том времени, когда сможет в полной мере применить данную страной советов, власть, поставить на место самоуверенных крестьян, считающих его полным ничтожеством, смысл существования которого сводился к стакану самогона, да куску порыжевшего, вонючего сала. В этом они заблуждаются, очень сильно заблуждаются, он не такой, просто еще не пришло его время. Но ничего, он терпеливый, он обязательно дождется, когда его час пробьет, и тогда он развернется во всю мощь, и горе тогда всем этим, заботливым и приветливым на словах, людишкам, в чьих глазах он ежедневно читал плохо скрытое презрение.
Он очень осторожен и поэтому гнал прочь даже робкие отголоски крамольных мыслей, едва заслышав чьи-то шаги, приближающиеся к приютившей его избе, с какой-нибудь незначительной просьбой, или из любопытства, взглянуть, не сдохла ли еще, не захлебнулась дармовой сивухой, свалившаяся им на головы, красная сволочь. Но едва затихали вдали шаги очередного визитера, как он снова мысленно возвращался к тому дню, когда наступит праздник на его улице, пробьет его звездный час. И в ознаменование грядущего триумфа наливал себе чарку плохо очищенного самогона, чокался с бутылью, за неимением другой компании, и одним махом опрокидывал в глотку очередную порцию горячительного зелья. Привычно морщился, матерился, ругая про себя прижимистых сельчан, что травят его откровенной бурдой, заедал мерзкий привкус во рту луком и салом, и вновь погружался в радужные мечтания. Через некоторое время процесс повторялся по уже опробованному сценарию, финал оставался, столь же неизменен, как и сам процесс. В определенный момент времени, кода в голове не оставалось уже не единой связной мысли, кроме желания выпить еще, а глаза уже не могли сконцентрироваться на бутылке, застывшей в компании опорожненных товарок, происходил закономерный финал. Рука, протянувшаяся к бутылке, замирала на полпути, словно размышляя о том, а стоит ли это делать, или лучше подпереть болтающуюся где-то наверху голову, или же почесать так некстати засвербевшие яйца.
Стол, уставленный порожними и початыми бутылками с самогоном, заваленный обломками хлеба, огрызками сала и надкусанными луковицами, до этого спокойно взиравший на происходящее, терял терпение и начинал взбрыкивать. И взбрыкивал так сильно и ловко, так метко хлопал деревянной ладонью, по лбу потерявшего от выпитого рассудок человека, что тот отключался, вырубленный напрочь взбунтовавшейся мебелью.
В очередной раз, получивший по лбу комиссар, засыпал за столом, погружаясь в пучину небытия, на несколько минут, что потребны расслабленному организму, чтобы нарушилась устойчивость, рухнуло хрупкое равновесие, что позволяло спящему удерживать вертикальное, положение.
Потеряв равновесие, отравленный алкогольным дурманом человек, медленно сползал на пол, где принимал горизонтальное положение и начинал видеть сны. Снились красной сволочи сны, подстать выжранной незадолго до этого сивухи, вонючие и кошмарные, после недолгого просмотра, которых просыпался он с диким криком в горле, весь в холодном поту, с перекошенной от ужаса рожей, и бешено бьющимся в сумасшедшем галопе, сердцем. А затем долгая, мучительно трудная дорога наверх, к заветной бутыли, дающей пусть и на время, покой, и забвение.