В камералке остаемся: я, техники-картографы Римма Алиева и Энергия Михайловна Денежко, проще — Нера.
— Марик, ты что сегодня... этакий? — спрашивает Нера, откидывая косу за плечо.
— Дядя шутил, — говорю жизнерадостно.
— Дядя слишком часто и много шутит, — говорит Римма и поджимает губы. — Начальнику партии следовало бы иногда и всерьез.
Потаенный — да и не слишком, впрочем, потаенный— смысл реплики ясен.
— Коленки прикрой, — советую я. — Увидел бы Рустам.
— Видел, — отвечает Римма. — И не то еще видел.
— Гуд бай, — говорю я и выхожу на крыльцо.
Дверь полуоткрыта, я стою, закуриваю. Доносится:
— Интересно, почему он сегодня этакий? — Это Нера. — Ты мой ластик брала? Вечно куда-то упрыгивает ластик.
— Всыпал ему Перелыгин, вот он и этакий. — Это Римма. С некоторым злорадством.
Сигарета тугая, не тянется. Ломаю спички. Того не желая, слышу разговор.
— А может, и не всыпал, — говорит Нера. — Ты уж и возликовала. Ты что, не знаешь мальчишек? Им обязательно перед работой потрепаться надо. В поле — сорок два сулило метео. Там не поболтаешь особо.
— Добро бы — дело говорили, — отвечает Римма.
— Нельзя же круглые сутки о деле, — говорит Нера, она защищает меня, Римма это понимает.
— Ироническая речь современных молодых интеллигентов, богатая внутренним подтекстом? — язвит она.
Ишь ты, думает — уела. Почему обязательно — с подтекстом? Просто — разговариваем. Как и все. Не обязаны люди подряд изрекать афоризмы и выдавать содержательные мысли на каждом шагу.
— Хорошо, хорошо, — говорит Римма. — Мальчишки ушли, Дымент отправился в берлогу. Закроемся?
Нера не отвечает. Римма сейчас подойдет к двери, увидит меня. Убираюсь из тамбура.
Но, черт подери, открыто настежь окошко, и окончание разговора я все-таки слышу:
— Ух, как здорово. — Римма. Она стянула платье. — Поработаем теперь. А то жарища. Сил нету.
— Знаешь, — говорит Нера, — на твоем бы месте я подолы у платьев отпустила. Чего мальчишек дразнишь коленками?
Кстати, на ее, Неркином, месте я бы вообще ходил в платьях до пят.
— Что мне — жалко? Пусть смотрят.
Наверное, Римма стоит в трусиках и лифчике, оглядывает себя. Знает, что красивая девка.
Ухожу прочь. Последнее, что слышу:
— Дело хозяйское. По-моему, они прежде всего товарищи. Ты хоть окошко закрой газетой, не пляж ведь.
— А, — говорит Римма. — Чепуха. Увидят — не обидят. Будем сбивать планшеты, да?
Римма когда-нибудь доиграется, это уж точно.
Столовка — почти рядом с камералкой. У нас — автономная столовка. Раньше питались в общей, потом пришли к выводу: лучше завести артельное хозяйство, в поле приходится торчать подолгу, опаздывали к обеду, а то и к ужину. Перелыгин поворчал: сепаратизм развели! Но согласился под напором аргументов. Даже выделил досок на коммунальное строительство.
— Тетя Лида! — зову я.
Повариха выглядывает из святилища, видит меня и предстает пред очами руководства — седая и толстенная, в лыжных штанах, готовых лопнуть.
— Заказывается усиленый ужин, — говорю я. — Голубцы из джейранины. Джейранина под хреном. И всякое такое.
Протягиваю фиолетовую двадцатипятирублевку.
— На все покупать, что-ли? — осведомляется тетя Лида. — Три бутылки получится. И рупь сдачи.
— На все, — говорю я.
— Праздник, что ли? — интересуется тетя Лида.
— Праздник, — говорю я. — День рождения Хаммурапи.
— Это из конторы, что ли? — спрашивает тетя Лида, любопытство ее не знает пределов. — Не припомню. Из себя какой?
— Стриженый. С бородой, — объясняю я. — Из Вавилонии.
— А-а, — говорит тетя Лида удовлетворенно. — Вроде припоминаю обличье. Сам-то будет?
— Нет, — говорю я. — Помер он, тетя Лида.
— Господи, — тетя Лида крестится. — В свои-то именины?
— Он три тысячи семьсот лет назад помер, тетя Лида, — вношу ясность. — Хороший был старикан, помянем его душеньку.
— Несерьезный человек, — говорит тетя Лида сожалеючи.
— Правильно, — соглашаюсь я. — Несерьезный старикан: взял и помер, — я перекладываю критику на покойного властелина. — Лучок у нас найдется?
— Найдется, найдется, — ворчит тетя Лида и переспрашивает для верности, жалея больших денег: — Так на все покупать?
— На все, — подтверждаю приказание и ухожу. Хотел прибавить, чтобы одну бутылку тетя Лида принесла сейчас, но воздерживаюсь: лучше поразмышлять на свежую голову. Успею вечером.
Солнце осатанело, чувствую, как начинаю подтаивать. Надо было хлебнуть на кухне чаю с ледком. У нас ведь холодильник — наша гордость, забота и предмет всенародной зависти. Но возвращаться лень.