Я спохватился наконец: «Слушай, опаздываю, не обижайся, придется бегом, а то машина уйдет, ну, пока, до следующего воскресенья». — «Я тебя провожу», — сказала Вера. И бежала рядом, как спринтер, — ну, скажи, что за девчонка! Так, рядышком, финишировали у грузовика, и удивительная вещь, никто не смеялся, только старший по машине сказал: «Давай, Грибанов, опаздываем». Я ответил: «Сейчас», — и поцеловал Веру, поцеловал под всеобщим обозрением, и Вера не противилась...
Вера удалялась, растворялась в лунном свете, и я попросил ее — не словами, не мыслями даже, всем существом попросил: «Постой, не уходи, пока не свернем за поворот», — и Вера стояла, смотрела вслед, пока не свернули.
Помню — нет, это уже снится мне: осенние ветры срывали с деревьев желтые заплатки, белая дорога сделалась черной и жидкой, а мы все бродили по вечерам, прижимались к теням глинобитных дувалов и подолгу стояли, невидимые даже ветру, даже луне, что глядела из разорванных облаков. А однажды хлестал дождь, смешанный с обрывками колючей листвы, и прыгали, суматошились арыки, трепетали огоньки в квадратных окошках, было холодно, а пахло почему-то весенней раскатистой грозой. В ту ночь впервые я взошел по шатким ступенькам плоскокрышего домика, и скрипнула дверь крохотной, как пароходная каюта, каморки. Свет лампочки трепетал и раскачивался, и серое, похожее на солдатское, одеяло на узкой коечке показалось мне ослепительно-белым, как невестино платье. И белой, необычайной, почти несбыточной чистоты были комнатка, стол, покрытый бумагой, кофточка Веры — на самом деле голубая, — и лицо Веры, и волосы... Все было вокруг белым, ясным, как нетронутый снег, как метель, как расплавленная сталь, как вспышка электросварки...
В ту ночь я опоздал к машине и добирался в часть один — восемнадцать мереных-перемеренных верст по ураганной степи. Казалось, что шквал подхватит и понесет меня — легкого, крылатого, — и казались мне ласковыми, мягкими, будто слезинки Веры, осколки резкого дождя, и было не страшно и не одиноко мне в безлюдной, иссеченной ливнем, степи...
Становится трудно дышать, я просыпаюсь.
Я вижу — близко-близко — серые, чуть с зеленинкою глаза. И чувствую мягкие губы на своих губах. И ощущаю упругость женских ног. Дожидаюсь, пока губы отрываются. Говорю:
— Глупая. Ведь я женатый.
— Ноги у меня обгорели-таки, — жалуется Фая.
— Идем, — говорю я. — Еще часа три поработаем.
— Дрыхнешь, паршивый сын паршивой собаки? — тотчас говорю Мушуку, чтобы скрыть неловкость и смятение. — Дрыхнешь, а работать кто будет, ну, вставай.
— Отвернись, — просит Фая. — Оденусь.
Это уже совсем смешно.
— Ладно, — говорю я и, стоя спиной к Фае, рассказываю новость, услышанную возле конторы. Жду, что Фая примется вздыхать, а может, и плакать, она выслушивает молча и отвечает лишь:
— Можешь поворачиваться.
Ох, как мало знаем людей! Они, в общем, непознаваемы и непонятны.
И еще я думаю: а что, если в жизни случается только единственная любовь и, заболев ею, человек уже не излечивается никогда? Если так — что делать мне? С собой? С Верой? И теперь, наверное, с Фаей?
— Знаешь, — говорит Фая. — Ты не рассердишься? Голова разболелась. Что, если удеру в поселок на попутной? Без меня справишься?
— Справлюсь, — говорю с облегчением. Без Фаи сейчас будет проще. Хочется остаться одному. Потолковать с Мушуком. Побрести, медленно и бездумно, по разогретому, пахнущему деревенской баней Кара-саю.
— Слушай, — говорит Фая и обнимает меня, мы почти одинакового роста, и губы ее снова на моих губах. — Я пойду, — говорит она. Смотрю вслед, зову Мушука, раскрываю пикетажку, перечитываю строки, чтобы как-то сосредоточиться.
«Элементы залегания песчаников выдержанные...»
— Песчаники выдержанные, — говорю вслух. — А вот люди бывают невыдержанные, вроде меня. Слышишь, собакин сын?
Щенок не реагирует на мою отчасти витиеватую мудрость. Он только что поймал ящерицу, та удрала, оставив хвост в зубах Мушука, и пес, опешив, стоит, держит в зубах трепещущий хвост ящерицы и молча удивляется сложности жизни, а также и ее несправедливости.
Дымент. Митинг состоится вечером
День тянется бездарно, ему нет конца. Письмо не ладится, идти к девчатам в камералку неохота. Зря не поехал в поле. Теперь уже поздно, скоро все вернутся.
Ищу для себя отдушины: извлекаю обшарпанный, без ручки чемодан. Главная ценность литологической партии, принадлежащая троим: Грибанову, Залужному и мне. Геологам новейшей формации, как язвит Нера. Сочетающим в себе противоположные, по заверениям некоторых ретивых читателей «Комсомольской правды», стихии — «физику» и поэзию.