— Молоко шахтерам положено? Положено. А когда выдавали? Морковкина заговенья дожидаетесь? Каскетки всем пятьдесят восьмой размер выдали, богу на смех... Давайте расчет, к хреновой матери.
Проходка — узкое место, на шахте нелады, вся наежда на бригаду Локтионова. Может сорваться план.
— Демагог, — говорит Перелыгин. — Болтун. Баба. Иди в отдел кадров. Мотай подальше.
Коновалов смотрит ошарашенно. Ясно: заявление катал сгоряча, хотелось поорать вдосталь, удирать нет смысла, заработки у проходчиков отличные, и вообще с ними Перелыгин изрядно-таки нянчится, даже квартиры выделил без всякой очереди. Коновалов знает все это.
— Дмитрий Ильич, — говорит Коновалов, он сразу точно сделался меньше ростом, и голос другой. — Товариш, начальник, — он тянется к заявлению. Перелыгин прихлопывает листок широченной ладонью.
— Все, — заявляет Перелыгин. — Разговор окончен.
— Отдел кадров, — говорит в трубку. — Отдел кадров? Зайдет Коновалов. С шахты. В приказ: уволить за нарушение трудовой дисциплины. Сегодня. Да, с двухнедельным пособием.
— Дмитрий Ильич, — просит Коновалов. — Я ж только-только семью перевез.
— Обратно увезешь, — говорит Перелыгин. — Сегодня у меня митингуешь, завтра — на шахте. Нытиков не терплю. Хочешь жаловаться — иди в рабочком. Скажи, что уволили без согласования с ними. Наговицын! — Дип чуть повышает голос. — Не впускай пока никого.
Остаемся вдвоем.
Сейчас выну из папки заявление. Чистенькое. Отпечатанное на машинке. Правда, с неровными строками. Зато буквочки расположены симметрично. Перелыгин посмотрит мельком, прицелится красным карандашом, начертает: «ОК. В приказ». И молча вернет мне. Или нет, скажет: «Трус. Дезертир. Демагог. Катись отсюда к такой, вот такой, и еще разэтакой матери».
Или — не так. Перелыгин встанет, положит руку на плечо. «Что ты выдумал, Марк. Не такая уж тягость — переживете. Не такое нам приходилось. Я вот двадцать лет полюю, и в город пряником не заманишь, а вы молодые, у вас все впереди. Кроме того, сам понимаешь, для геолога поле — главное. Не по глупости же выдумали директиву. Ты заявление забери, никто больше не знает —я и ты. А с ребятами потолкуем вместе, ты подумай, как и что».
Нет, не скажет этого Дип. Ему ли разводить сюсюканье. И я еще не помню, чтобы Перелыгин кого-то задерживал на работе. Разве что приказывал трест. У Перелыгина известное правило: работаешь — работай. Не хочешь — не надо. Подневольный работник — не работник. Лучше один настоящий, чем два плохих. Вот какая у него теория.
Молчу и терзаю «молнию». Знакомый перелыгинский лексикон, подобающий таким случаям, вспоминается мне. Хотя разве это самое страшное... Тяну замочек «молнии». Он сухо трещит, папка понемногу разверзается.
— Вот что, Дымент, — говорит Перелыгин без эмоций. — Хотел тебя вызывать, хорошо, что сам догадался прийти. Разъясни своим: каждый имеет полное право уйти по собственному желанию. Держать не стану: закон есть закон.
Чувствую себя не лучше Коновалова, гляжу опешенно. Держать Перелыгин никого не держит. Увольнять, коли провинился, — сразу, без разговора. Но такого, чтобы авансом предлагал уматывать, еще не случалось.
А я-то рассвирепел на Романцова. Что, сговорились, что ли? Ну да, сговорятся они — Дип и Романцов... «Две вещи несовместные». Или, зло вдруг думаю я, просто не очень мы здесь нужны?
Ничего не успеваю ответить, дергаю «молнию», она потрескивает, похоже на электрический негромкий разряд.
— Разъясни, — говорит Перелыгин. — И если кто захочет, пусть катится на легком катере — знаешь, куда? Трусы и дезертиры, хлюпики всякие мне тут не нужны. Понял?
Теперь я все понял. В технике это называется испытанием на прочность. Конечно, Перелыгин рискует. Хотя как сказать. И в самом деле — надежный работник лучше двух колеблющихся. Двух трусов. Двух потенциальных дезертиров.
— Мне Романцов уже разъяснил, — говорю, стараясь быть небрежным. Листок будто ворочается в папке и вот-вот выпрыгнет наружу. Застегиваю «молнию».
— Успел он, значит, — раздумчиво говорит Перелыгин. — Ну, хорошо...
Тон достаточно грозный, я не могу понять — почему.
— Я пойду, Дмитрий Ильич? — спрашиваю я и собираюсь встать. Но тотчас догадываюсь: уходить нельзя. Перелыгин ведь может догадаться, зачем я заявился, если тотчас уйти.
— Да, — говорю я, — Дмитрий Ильич, я насчет машины. Хорошо бы закрепить постоянно, а то с Паштенкой каждый раз скандал.
Перелыгин смотрит пристально и — я становлюсь жалок себе, — кажется, понимающе. Молчит и смотрит. «Щенок, — думает, наверное, он, — вижу насквозь, и лепет твой детский в расчет не принимаю. Струсил — так прямо и скажи, нечего сотрясать воздух пустыми словесами».