— Так вы распорядитесь, Дмитрий Ильич? — повторяю я с жалким упорством. — А то неладно получается.
— Распоряжусь, — говорит Перелыгин. — Вечером к вам не пойду. Разбирайтесь сами. Не мальчики. Сопли вытирать не стану, если распустите. Иди, мне работать надо.
Шагаю по улице, и листок ворочается в папке. Если порвать его прямо здесь — ветер разнесет клочки...
Ивашнев. Вечер в «Отеле Мушук»
Женщина была громадна, костиста и гудела басом. Она из вежливости пыталась подняться хотя бы до контральто, но это удавалось плохо.
— Здравствуйте, — говорила она. — Александра Павловна меня зовут, а больше кличут тетей Сашей, а ваше, простите, имя-отчество?.. Очень приятно, милости просим, сейчас я постель перестелю, чайничек поставлю.
Гостиница — так именуют здесь с ноткой горделивости общежитие для приезжих. А еще называют — «Отель Мушук»...
Продолговатая низкая комната. Старыми одеялами наглухо закрыты окна — от зноя, от песка. Длинный стол покрыт клеенкой, шесть кроватей вдоль стен. Тумбочки, похожие на солдатские. Цветистые ватные одеяла. Плоские подушки. Ведро на подставке. Печка с выпяченным пузом. Голая электрическая лампочка. Три легоньких стула с фанерными сиденьями.
— Не поглянется у нас после столицы, — говорит баритоном Александра Павловна и смотрит несколько заискивающе. — Бедно живем, конечно, разве ж это гостиница. Сейчас закипит чаек, вы не беспокойтесь.
— Спасибо, — говорю я. — Присели бы.
— Ничего, — отвечает она. — И оладушек я из столовой прихватила. Надолго к нам?
— Не знаю еще. Видно будет.
— Бедно у нас, конечно, — повторяет Александра Павловна. — Зато романтика у нас, — вдруг выпевает она самым настоящим контральто. Мне хотелось засмеяться — так забавно получилось у нее, и так неожиданно прозвучало знакомое слово.
— Романтика, да, — говорю я, и Александра Павловна радуется моему согласию, объясняет:
— Золото. Крупнейшее, сказывают, в стране месторождение. Дисперсного характера.
Она явно повторяет чужие слова.
— Интересно, — говорю я и думаю: поскорей бы выпить стакан очень крепкого чая и лечь, слишком за сегодняшние сутки много километров, людей, впечатлений. И хорошо бы хоть ненадолго остаться одному.
Александра Павловна уходит — половицы взвизгивают под ее ногами, — вскоре приносит чайник, пиалу и оладьи, кусок сахару на тарелке, зачем-то еще извиняется и так же громко исчезает.
Чай горяч, но жидковат, а оладьи холодны и будто нарезаны из пласта резины. Пью, неумело держа пиалу, старательно съедаю несколько оладий, скидываю туфли, покрытые белой пылью и ставшие тесными, закуриваю, ложусь, поставив рядышком на пол вместо пепельницы бутылку, отысканную в тумбочке. Это напоминает студенческие времена.
Долго лежать не пришлось, в дверь постучали как-то вкрадчиво, я крикнул: «Да!» — но меня, должно быть, не слышали, опять стучали, приходится вставать, чтобы распахнуть дверь.
— Извиняюсь, — говорит белесый, в соломенной узкополой шляпе и куртке с накладными карманами, глаза у него хорошо смазаны и катаются, будто шарикоподшипники, легко и беззвучно, именно беззвучно. — Извиняюсь за беспокойство. Сосед ваш, извиняюсь.
Протягивает неприятную ладонь.
— Сазонкин, Игнат Петрович, дело прошлое, — говорит он. — Заместитель главного инженера по технике безопасности.
— Ивашнёв.
— Как же, слыхали, — явно врет Сазонкин, усаживается за стол, не снимая шляпы.
— Давно здесь работаете? — спрашиваю я, лишь бы что-то сказать. Сазонкин рад завязке беседы.
— Второй год манту́люсь, — говорит он с непонятной злорадной горделивостью. — Второй год.
— Как вы сказали? — переспрашиваю я. — Мантулитесь?
— Мантулиться, — говорит Сазонкин хвастливо, — маяться, значит. Не слыхали такое слово? Запишите в книжечку, пригодится, как писателю. Манту — еда такая здешняя, навроде пельменей. Дело прошлое, умнешь две-три пиалки, потом несколько дней животом скучаешь, вот и придумали такое слово.
— Забавно, — говорю я, и Сазонкин польщенно хихикает.
— Небось романтику приехали описывать, дело прошлое? — говорит он, усаживается поудобнее, явно целится на долгий разговор, но шляпу не снимает. — А какая тут романтика, честно говорю. Дали бы мне в городе, как здесь, две тысячи по-старому — да пропади она пропадом, эта пустыня. Простите, я рассуждаю в зоне собственного носа, конечно. Сами подумайте — песок да хибары эти. Обратно же — столовка: цены, как в ресторане, и для итээр отдельного зала нет, стой с работягами в очереди перед амбразурой, а народ некультурный, дело прошлое. А вы, извиняюсь, от какой газеты корреспондент? Критиковать нас, грешных, приехали, наверно?