— Я насчет собрания пришел поговорить, Игнат Савельевич, — говорит Перелыгин. Он редко называет меня по имени-отчеству.
— Что, проверять решил на ночь глядя, все ли готово? — против моего желания, звучит обиженно. — Так что ж не в партбюро, а дома?
— Думал, ты уже здесь. Соседи как-никак. А проверять — не мое, в общем, дело. Да и незачем. Знаю, что бумаги у тебя в порядке, ты их, как я колечки эти, стряпаешь, — говорит Перелыгин, и неожиданная насмешка неприятна и оскорбительна. Перелыгин ведь начальник экспедиции, К тому же — член обкома партии.
— Не в бумагах дело, — говорит он. Подносит к папиросе огонек. Явно тянет почему-то время. — Дрянь папиросы «Казбек».
— Между прочим, в магазине вообще нет курева, — говорю я и добавляю, переходя в атаку: — Тебе позаботиться бы, нажать на Атлуханова.
— Есть грех, — отвечает Перелыгин. — Два дня в магазин не заглядывал, а пожаловаться никто не пожаловался, как ни странно. Завтра будет Атлуханову разгон. Слушай, — говорит он без всякого перехода. — Завтра на собрании я выступлю и предложу освободить тебя от секретарства.
Этого я не ждал. Помедлив, говорю:
— Собрание не отчетно-выборное.
Говорю, чтобы выиграть время. Собраться с мыслями.
— Ничего, — успокаивает Перелыгин. — Все в руце божией, как говаривали в старину. Да и не все ж бюро я предлагаю переизбрать. У меня только на твою персону замах.
— Ты — не парторганизация, — говорю я.
— Верно, — соглашается Перелыгин. — Однако и я право голоса имею на собрании, а?
— Ты что, не с той ноги встал сегодня? — спрашиваю я. — Семь месяцев с тобой поработали.
— Объясню, — говорит Перелыгин, туго набитая папироса не хочет гореть, Перелыгин то и дело чиркает спички, это раздражает, я протягиваю Перелыгину свой «Беломор».
— Ты сам как думаешь, Игнат Савельич? — спрашивает наконец Перелыгин. — Ты сам как думаешь: хороший ты секретарь?
Демагогические вопросики задаешь. За мальчика меня считаешь, что ли? Да если бы я считал себя плохим работником — что я, так и признался бы в открытую? Тебя спроси о таком — скажешь все, что думаешь? Черта с два, особенно при твоем-то самолюбии.
— Ну, знаешь, Дмитрий Ильич, — говорю, тщательно выговаривая имя и отчество, — мы с тобой вроде из юношеского возраста вышли, предаваться самоанализу поздновато. Мне сорок три, прошу заметить.
— Вот и плохо.
-— Что — плохо? Что — сорок три?
— Это, само собой, не очень отрадно, — говорит Перелыгин. — Однако я не о том. Считаю: себя судить человеку никогда не поздно, а в нашем возрасте даже полезнее, чем в юности. А что касается твоего секретарства... Плохой оказался секретарь. Третьего сорта. Вот мое мнение. Да и не только мое, смею огорчить.
Чувствую, как на моем лице появляется усмешка. Наверное, кривая. Сгоняю ее.
— Допустим, — говорю я, — третьего. Не всем же перворазрядным значиться, вроде некоторых... начальников экспедиции. Только почему ж меня зональный партком рекомендовал? Почему коммунисты за меня голосовали? И ты, наверное, в том числе, поскольку прошел при тайном голосовании единодушно. Что на это скажешь?
Перелыгина не вышибешь из равновесия, знаю это. Выдержанный, что и говорить. Но и меня тоже не скоро раздразнишь.
— Э, подумаешь, в какой тупик загнал, — говорит он. — Не партком тебя рекомендовал, а секретарь парткома, нечего путать отдельных работников аппарата с выборным органом, тебе это известно. И секретарь парткома — не господь всеведущий, что ему, ошибаться не дано? И мы здесь тоже не ангелы. Прислушались к мнению секретаря. Биография у тебя вроде подходящая, опыт работы с людьми, хотя и в штабе. Судим по бумажке иногда, водится такой грех.
— Ладно. А коммунисты? Которые за меня голосовали?
— Вот что, — говорит Перелыгин. — Ты помолчал бы, имел бы совесть. Забыл, как выборы проходили? Как тебя Швандырев проталкивал? Провалить тебя на выборах позволить не мог — его кадр, его кандидатура, что тебе — не понятно, маленький?
Бьет по больному. Как выбирали — помню, конечно...
Когда выдвинули в состав бюро девять кандидатур, Швандырев — тогдашний первый секретарь — тотчас предложил «подвести черту». Не согласились, добавили еще две кандидатуры. Но и тут Швандырев не растерялся: «Зачем искусственно ограничивать состав партбюро, утвердим количество — одиннадцать...»
— Ну, хорошо, — говорю я. — Тогда Швандырев проталкивал... Между прочим, критиковать Швандырева тебе легко, поскольку его сняли. Однако этот вопрос оставим. А чего ты семь месяцев помалкивал? И остальные?
— Могу растолковать и это, — говорит Перелыгин. — Знаешь, есть такая заскорузлая формула: «Молодой, растущий товарищ»? Вот и о тебе грешным делом так думали. Годами не молод, а секретарь — начинающий. Проморгали. Скушный ты человек, Романцов. До тошноты. Похож на архивариуса.