Василий Прохорович уходит, и Перелыгин говорит:
— Я за эту локтионовскую бригаду бился — до ЦК республики дошел. Мужики, я вам скажу, таких по всей стране поискать. Два года с шахтой маялись, а они за три месяца и ствол отбили, и горизонт прошли — как метро, видели?
— Видел, — говорю я.
— Красивый горизонт, — говорит Перелыгин, я соглашаюсь. Может, и в самом деле красиво, не мне судить.
— А Локтионов дороже золота мне, — говорит Перелыгин. Я понимаю: человек этот ему приятен, и Перелыгину хочется сказать о нем доброе. Должно быть, говорит Перелыгин, и не без умысла, чтобы я не забыл написать о Локтионове.
— Товарищ начальник, — произносит тихий и странный голос. Мы оборачиваемся. Это — Козлов. У него прыгает верхнее веко. И круглый, пуговкой нос заострился, я почему-то прежде всего вижу этот нос, он кажется огромным.
— Товарищ начальник, — говорит Козлов, — Локтионова током убило. Сейчас.
Отлетает в сторону, отброшенный рукой Перелыгина.
Пак. Земля наша — веселая!
На мне — плисовые узкие штаны цвета неопределенного, можно посчитать и зеленым, и белым, и желтым, в зависимости от фантазии, настроения и освещения. Непромокаемая куртка с множеством карманов повсюду, где можно прилепить, — придумали наконец геологам удобную спецовку. И еще пришит капюшон, откинутый сейчас назад. Я обут в расшлепанные кирзовые сапоги, они сидят на ноге удобно и просторно, в самый раз.
Сбоку раскачивается полевая сумка — отличная сумка из лакированной старостью кожи. На поясном ремне — каждый в специальном чехле — охотничий нож, превосходнейший нож, высшая марка стали, цена восемь рублей, «продается по предъявлении охотничьего билета», и геологический компас, последний образец, с угломером и уровнем, не пластмассовый, а металлический, — словом, замечательный компас, заводской номер 216.
Иду, посвистывая, по веселой земле, Она помалкивает и прислушивается.
Веселая земля, если бы окинуть ее взором всю в целом, оказалась бы кругла, голуба и благоустроенна.
Она дымится нежным цветением, сверкает океанами, реками, ручьями, розовеет тугими щеками плодов, добродушно ворчит рокотом станков, поет гудками кораблей, насвистывает ветрами, она пахнет морским прибоем и хлебною кислинкою, материнским молоком и свежестью грозовых разрядов, сладкой горечью полыни и терпким ароматом дубового листа. Она зачинает растения и людей, она рожает и не старится в свои три миллиарда лет, поскольку для нее это, в общем, возраст юности.
Здесь, правда, земля выглядит иначе — земля под названием нагорье Мушук.
Когда-то — не слишком, впрочем, давно, всего миллионов триста лет назад, — тут ходило, перекатывалось, рокотало нетоптанное кораблями море. Безымянное древнее море, туго набитое грубыми, в панцирях, рыбами с мощными хребтами, с жесткими частоколами зубов и колючими плавниками, рыбами огромными и неповоротливыми. Рыбам незачем было тогда учиться стремительности — единственным обитателям планеты, безраздельным и жалким в своей беспомощности властелинам Земли, безымянным, как море, тоже огромное и тоже бессильное, потому что ведь — так мне думается — могущество и слабость относительные понятия, сила становится силой, когда она противопоставлена чему-либо, приложена к чему-то. И слабость тоже познается лишь в сравнении.
Триста миллионов лет спустя рыбы эти получили от людей имена, звучащие возвышенно и торжественно: диплокантус, остеолепис, эвстеноптерон... Рыб окрестили торжественными, звонкими прозваньями — когда только смутные отпечатки да останки грубых костей, влитые в камень, сохранились от них. Рыбы не то что умерли, они вымерли, даже не успев при жизни получить имена, поскольку имена никто не мог дать им в ту пору, они вымерли неназванными, грубые древние рыбы, и это почему-то грустно — я не знаю, почему...
А потом другие рыбы — более изворотливые, более совершенные — пробовали выбраться на берег. Туго набитое панцирями, зубами, плавниками дикое море помогало им, глухо рокоча, оно пятилось, отступало, высвобождало место для тех, кто обретет вскоре четыре конечности, а после встанет на две, кто станет миллионы лет спустя властвовать над Землей и придумает себе в гордыне своей имя заносчивое и оправданное — ЧЕЛОВЕК. Чело века. Лоб века. Ум эпохи. Мысль времени...
Когда рождается человек — тело матери содрогается, корчится, вопит, рыдает. Легко рожают лишь черви да рыбы, но зато и остаются они червями да рыбами, безмолвными и бездушными. Человек рождается болью, стоном, судорогой, корчами.