Так высказался вчера Темка Залужный, и Дымент покривился и рубанул: «Друг мой Артемий, не говори красиво!» И Левка Грибанов поморщился. И Нера Денежко сердито сверкнула очками. Платошка зевнул. Рустам сказал: «Демосфен!» Римма выслушала до конца и потянулась налить в стаканы. Только Файка Никельшпоре восхитилась: «Красиво!»
И, кажется, Темка понял, что всем, кроме Файки Никельшпоре, сделалось неловко за него.
А может, и не понял. Фразерство у него, как говорится, в крови.
Залужный. Мертвые сраму не имут
Я, конечно, сразу понял, отчего наступило такое неловкое молчание, когда я благополучно завершил речу. Одна только Файка Никельшпоре издала какой-то восторженный возглас, но до Файки мне решительно нет никакого дела. Остальные среагировали весьма отрицательно.
Но мне было уже наплевать.
Я решил — твердо и окончательно — улепетывать отсюда.
Позже, ночью, когда прошлись сонным поселком, поговорили еще и разбрелись по своим берлогам, когда утихли магнитофоны, собаки, камнедробилка и кино, когда я лежал на топчане в землянке, курил и смотрел на черный квадрат окна — мне сделалось совестно за эту речь. Есть вещи, о которых вслух не говорят, даже если убеждены в них искренне. Тем более ханжески, даже просто кощунственно выглядела тирада моя для меня самого.
Я проснулся с омерзением к себе. Казалось, что ребята догадываются и смотрят на меня с презрением и жалостью. Я сказал: «Тороплюсь», — и отправился на попутной. Знал, что работать сегодня не буду. Обрадовался, когда встретился корреспондент, — можно было как-то отвлечься.
Должно быть, корреспондент принял меня за болвана: я изъяснялся цитатами из учебников и ведомственных инструкций, говорил, как магнитофон. Время от времени я слышал свой голос как бы со стороны и ужасался: господи, какой безнадежный кретин произносит эти гладкие, обтекаемые фразы. Конечно, корреспондент принял меня за полного и окончательного идиота и вскоре дал от меня тягу. Кому охота переводить время на беседу с дегенератом, именующим себя старшим инженером.
Я остался в полном одиночестве.
Сижу в канаве — подходящее для размышлений место. За шиворот падают, едва шелохнешься, комочки породы, солнце торчит вертикально, от одной стенки к другой шмыгает ящерица, она свалилась на дно и никак не может выбраться. Ей надо бы помочь, но я смотрю с каким-то непонятным злорадством, как она мельтешит, и не помогаю ей выкарабкаться. Мне тоже никто ведь не пособит...
Ночью затолкаю в рюкзак все имущество. Диван — единственный в нашем «вольном городе Дыментштадте» — разумеется, не стану эвакуировать. Даже приемник брошу — дьявол с ним. И вторую пару сапог. И мало ли что еще я оставлю здесь. Я не жадный. Я еще не видел настоящих геологов, предающихся культу барахла. Завтра, когда меня здесь не будет, скажут наверняка: одолела страсть к первоначальному накоплению... Как ни забавно, самое обидное — думать, что обо мне подумают именно так.
Никакого барахла у меня дома нет и в помине.
В городе есть: малогабаритная однокомнатная квартира, диван-кровать, отцовский шкаф с книгами, достаточно немодный, журнальный столик образца сороковых годов, вытертый румынский коврик, приемник «Рекорд».
И есть — Жанна.
Если бы она приехала, я бы и не подумал улепетывать. Я готов жить здесь до скончания века. Без телевизоров, сервантов, секционных шкафов, ковров и холодильников.
Жанна сюда не поедет — никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах.
И причина отнюдь не в том, что Жанна — изнеженное, изманеженное, рафинированное дитя города, хрупкое создание, не мыслящее себя без такси, калориферов, холодильников. Жанка — свой парень, хоть она и актриса. Мы живем весело и безалаберно, обходимся тем, что посылает нам господь бог и две бухгалтерии, не пижоним и не делаем культа из еды и барахла.
Но Жанна — актриса, вот в чем заковыка.
Здесь, в Мушуке, ей нечего делать. Решительно.
Конечно, посредством логических доводов, казалось бы, легко вдребезги разнести подобное утверждение. Например, тот, давешний корреспондент, наверное, сказал бы мне так: «Позвольте, уважаемый товарищ Залужный. А организация драмкружка? Секции художественного слова? Это ли не благодатное поле деятельности для советского актера? Пустые отговорки, нежелание отдать себя людям, попытка прикрыть собственную трусость ссылками на объективные причины».