Не хочу думать про это. Блажь была несусветная. Показал мужской характер, не на том показал, где следовало...
Спирт — это вещь, ничего не скажешь. Тело делается невесомым, точно плывешь по ленивому озеру. И голова кружится легко и туманно. И люди кругом кажутся красивыми, добрыми, приятными. Впрочем, разве плохи наши ребята?
Сейчас Марк включит магнитофон, и заведется вечный и нескончаемый спор о Булате Окуджаве и о возможности мирного сосуществования серьезной и легкой музыки. Спор этот длится два полевых и три зимних сезона, и не видно ему края.
Спор этот не хочется слушать, наливаю себе втихомолку, но Марк углядел, говорит наставительно:
— Индивидуальная пьянка — пережиток в квадрате. Отставить, техник Грибанов.
— Слушайте, — говорит Дымент. — Поступило рацпредложение: на общественных началах выбрать имя продолжательнице славного рода Залужных. Технология: каждый пишет на бумажке современное изящное женское имя: Счастливый папа тянет жребий. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Каково? Ставлю на голосование.
Вот тебе и на: Темка соглашается. Ни за что я не стал бы выбирать имя дочери таким способом: мало ли чего настрочат, а потом всю жизнь станет девка ходить с дурацким именем. Но Темка первым поднимает руку.
— Минута молчания! — возглашает Марк. — Все сосредоточенно размышляют.
Сосредоточенно размышляем. Моя фантазия не идет дальше имени Светлана. Будь у меня дочка, назвал бы ее только так. Не ахти как ново. Зато звучит: Светлана. Свет-лана. Ланочка. Светланка. Светлушка.
Бумажки скручены и опущены в зимнюю шапку Темки, он достал шапку специально из чемодана — не пойму, для чего прихватил он сюда шапку, знал насчет зимовки, что ли? Все может быть, поскольку отец его работал в главке и у Темки знакомых там навалом. Если так — молодец, что молчал, не портил всем настроение. И выдержка у человека — сумел молчать про такое.
«Шпаргалки» тщательно перемешиваются, Залужному на всякий случай — для перестраховки — завязывают глаза, он засовывает руку в шапку, долго ворошит бумажки, вытягивает одну. Темке разрешают снять повязку.
— Васса! — объявляет Темка.
— Ой, девочки, так же нельзя, — кричит сострадательная Файка Никельшпоре. — По себе знаю, посудите, каково мне ходить Аграфеной.
Действительно, Файкины родители перестарались в своем подчеркнутом руссофильстве.
Темка смотрит озадаченно. Потом вздыхает.
— На какие жертвы не пойдешь в интересах коллектива и под благотворным воздействием общественного мнения, — говорит он. — Уступаю.
— Это несерьезно, — говорит Нерка. — Не вздумай и в самом деле...
— Вздумаю, — говорит Залужный. — Противопоставлять общественное и личное не годится.
И опять, как вчера, делается отчего-то неловко: слишком всерьез, нет, слишком выспренне звучит у Темки эта фраза.
— Брось, — говорит Марк. — Это я написал озорства ради. Считай — беру обратно.
— Катитесь вы все, — отвечает Темка. — Был уговор — значит, был.
— Лихо, — говорит Марк. И прижмуривается. Сейчас прорвет и его. Точно.
— Состязание акынов. Турнир менестрелей, — констатирует подвыпивший Пак, до того он почти молчал. — Расцветают цветы наших дарований.
Как водится после второй, уже никто не слушает друг друга толком. Слова и фразы мечутся по землянке, сталкиваются, стукаются о покатую стенку, возвращаются, кидаются в потолок, выскакивают за дверь, переплетаются, перепутываются, перекрещиваются. Повод к выпивке почти забыт. Герой дня оттеснен куда-то на задний план. Темке воздали должное. Сейчас Залужный низведен до обычного уровня. А разговор идет — обо всем сразу и ни о чем в частности.
— Батыев? Такой человек! Переедет его трамвай — он отряхнется и пойдет, как ни в чем не бывало.
— Что станется с литературой через сто лет? Через двести? Ум человека развивается, а чувства грубеют. Не придет ли вся литература к голой информации?
— Два геолога — три мнения, и нечего спорить. Куда завернет тот пласт, туда ему и дорога.
— Нужен мне твой Батыев, как папе Римскому значок ГТО.
— Руку еще не набил как следует, вот и не получился планшет.