— Марик, ты что так рано? — спрашивает Файка, добавляет с опозданием: — Здравствуйте, мальчики. А я сейчас в домике стекло разбила, вы подумайте, какое непрочное стекло: молотком задела чуть — крак, и готово.
— Вставлять будешь сама, — говорю начальственно. — Я тебе не добытчик. Ты бы еще кайлом по стеклу шарахнула и после удивлялась — ах, непрочное.
Файка не реагирует на мои обличения. Садится, открывает книгу. Название: «Мать и дитя». Файка хочет замуж и хочет родить ребенка. Странно для ее возраста — намерений не скрывает. Кажется, она принялась охмурять Левку. А может, и не охмурять, может, вправду любовь. Уж больно Грибанов стал сумной в ее присутствии.
А вот Нера, боюсь, замуж не выйдет викогда. Некрасивая — маленькая, щуплая, выпуклые глаза, единственное украшение — коса, но это, говорят, старомодно. А главное — Нерка застенчивая и угловатенькая, она огрызается на всех, и далеко не каждый поймет, что это — проявление застенчивости. Нера отпугивает людей и вряд ли выйдет замуж. Очень жаль. Кстати, не только ее. Из таких, как она, по-моему, получаются ласковые и преданные жены.
Появляется чета Алиевых, за ними входит Игорь Пак и плетется мой верный оруженосец Платошка. Проскальзывает вслед за родителями незваный Гаврилка.
Залужного нет.
— Темки нет‚ — безусловно констатирует Грибанов. Он вдосталь нарисовал чертей с лицом Дымента и сейчас курит, пускает струйку в потолок.
— Приболел, кажется, — говорю на всякий случай. — Значит, так. Задача на сегодня...
— Гутен морген, пустынные братья! — возглашает в дверях Темка. — Прошу извинения за непредвиденную задержку.
Пересаживаюсь к себе, освобождаю Темкино место. И вижу: все глядят на его прибранный стол. Только сейчас заметили. Темка швыряет на стол полевую сумку. Заполняет пустоту. Громко двигает тяжелой табуреткой. Садится. Закуривает.
Он красивый, Темка, дьявол его возьми. Кареглазый. «С поволокою глаза», — как поется в фольклоре. Подбородок хорошо вылеплен. А ресницы — девичьи, густые, загнутые кверху. И габариты у Темки — позавидовать. Про нас он говорит: «Хлюпики, средний рост сто сорок», имея в виду не только наши размеры. Сам Темка — уверен, размашист. Мужик что надо. Молодец, Темка.
— Сегодня захаживаем площади только до обеда, — говорю я. И надо поработать плотнее. Скоро сбивать планшеты с николаевцами. Всем в поле. Безоговорочно. А после обеда...
Я не договариваю. Все помнят: хороним Локтионова. Мы его, в сущности, не знали. Но мы пойдем хоронить товарища. Геолога. Шахтера. Человека.
Это я добавляю про себя. И стыжусь выспренности своих мыслей.
Молчат. Сегодня обычного трепа нет.
— Все, — говорю я. — Три минуты на сборы. Машина подана.
Залужный поднимается первым. Говорит — не мне, всем:
— Я остаюсь... Камералить. Не ждите, не задерживайте машину.
Он говорит демонстративно. Формальная субординация у нас не шибко соблюдается. Но, как ни толкуй, Залужный отказывается выполнить распоряжение начальника партии. Демонстративно. И дело все-таки не в этом.
Дело в том, что Залужный решил уходить... Теперь это для меня абсолютно ясно. Не знаю, почему. В конце концов он старший геолог. Может располагать своим временем. И такие случаи бывали. Но я понимаю: в данном случае слова Залужного значат другое. Он уходит. Он дезертирует. Как собирался дезертировать я.
В книжке непременно бы написали: в ту минуту Залужный сделался меньше ростом, и красота его слиняла.
Ничего подобного.
Он такой же высокий, мужественный, красивый. Только глаза без обычной ленивой поволоки. Уклончивые какие-то.
Идет к двери — громко идет, слишком уж громко. И все понимают: случилось неладное. И не трогаются с мест.
— Ребята, — говорю я. — Ребята...
И слышу испуганный голос Файки Никельшпоре: — Ой, девочки, да что ж такое...
И слышу слова Грибанова:
— Нашелся-таки подонок.
И слышу, что говорит Алиев, единственный среди нас коммунист:
— Погоди, Залужный. Давай потолкуем.
А я ничего не говорю. Все ведь уже сказано.
Залужный останавливается на пороге. Оборачивается. Глядит на всех. И все глядят на Залужного. А я гляжу на ребят. Удивление. Презрение. Злость. Что еще? Кажется, все. Сочувствия не вижу.
Так вот смотрели бы на меня.
Залужный стоит одно мгновение. Поворачивается. Громко ахает дверь, ударяясь об стенку.
Всё.
— Поехали, ребята, — говорю я. — Машина ждет.
Перелыгин. Мой «газик» — с откинутым верхом
Я уснул под утро, а в пять меня разбудил телефон. Он стоит возле кровати, я снял трубку, не поднимаясь. Говорил Батыев.