И, не дожидаясь разрешения, поднимается, идет к к выходу. У него оскорбленный затылок. И уверенная твердая походка. Ему безразлично, что решат, — так, видимо, надо понимать уход Батыева.
Романцов ждет, пока дверь прикроется. И повторяет:
— Итак, прошу поднять руки — кто за первое предложение? Один, два, три...
Ивашнев. После собрания
— Знаешь, — сказал Забаров, — идем-ка на собрание. Тебе пригодится. Правда, Романцов особого восторга не испытает. И Батыев тоже. Но и противиться в открытую не будут — ведь ты представитель прессы, попробуй не пусти.
Записей на собрании я не вел: некогда было, запоминал так.
Все перемешалось с первых же минут: оба пункта — о ходе выполнения плана и о премии — решили обсуждать разом. С докладом выступил Романцов.
Выступал, надо сказать, умело, и мне, человеку в здешних делах не сведущему, доклад показался интересным и содержательным. Правда, слишком отточеными были, на мой взгляд, некоторые положения. Чересчур отредактированными. Не хватало живой заинтересованности, что ли.
Когда Романцов говорил о выдвижении на премию, в зале было совсем тихо, а народу собралось немало: собрание открытое. Тишина сменилась одобрительным гулом. И снова сделалось тихо, когда Романцов сообщил: при обсуждении вопроса на заседании партийного бюро голоса разделились таким образом, что согласованного решения не смогли принять, за каждый вариант голосовали по трое. Правда, прибавил Романцов скромно, в таких случаях голос председательствующего по традиции обретает решающее значение, однако ему, Романцову, не хотелось бы, чтобы это обстоятельство принимали во внимание, пусть коммунисты и весь коллектив решают сами, независимо от мнения членов партийного бюро.
Неожиданным для меня — и, должно быть, для остальных — было то, что Перелыгин взял слово первым, а не в конце собрания, как это водится.
Он сказал, что не будет, естественно, участвовать в обсуждении собственной кандидатуры, — комментарии в данном случае, видимо, излишни. Что же касается Батыева, то при всей щекотливости положения он, Перелыгин, продолжает отстаивать мнение, высказанное на партийном бюро: выдвижение Батыева на республиканскую премию считает неоправданным, необоснованным и явным проявлением беспринципности, чтобы не сказать подхалимства, со стороны товарища Романцова. Кстати, добавил Перелыгин, товарищ Романцов предварительно с членами бюро по этому поводу не советовался.
И наконец, сказал Перелыгин, он пользуется случаем, чтобы внести предложение об освобождении товарища Романцова от обязанностей секретаря партийного бюро. Эту часть выступления Перелыгина я запомнил почти дословно.
— Может ли немой учить пению, безрукий — преподавать бокс, безногий — тренировать бегунов, слепой — наставлять живописцев, а глухой суфлировать? — спрашивал Перелыгин. — Может ли человек бездарный и бесплодный стоять во главе партийной организации молодого и талантливого — да, в целом талантливого — коллектива? Конечно, у нас есть партийное бюро как орган коллективного руководства. Но и личность секретаря бюро совсем не безразлична для каждого из нас. Нет спору — конечно, Романцов не бездельник. Больше того — труженик. Но почему применительно к партийному работнику мы так редко употребляем определение — талантливый или, напротив, бездарный? А ведь это существенно, это важно. Из товарища Романцова получится — да и получался, насколько мне известно, — хороший, может быть даже отличный работник в канцелярии. Он исполнителен. Трудолюбив. Аккуратен. Добросовестен. И все-таки одних этих качеств мало для теперешней должности. Думаю, ясно каждому: Романцов — не для партийной работы. Или, если угодно, можно сказать наоборот: партийная работа — не для Романцова. Не для романцовых. Не для тех, чье главное достоинство — безвредность, а главный недостаток — бесполезность. Впрочем, сегодняшний факт с представлением на премию товарища Батыева свидетельствует и о том, что Романцов не так уж безвреден, пока он занимает пост секретаря партийного бюро, ведь угодничество и подхалимаж сродни карьеризму и незаметно переходят в него, тем более что до сего времени товарищ Батыев не высказал прямо, как подобает коммунисту, своего личного отношения к происходящему.
Здесь Перелыгина прервали, кто-то сказал в зале:
— А сам-то Дмитрий Ильич тоже о себе помалкивает.
— Я сказал на партийном бюро, — резко возразил Перелыгин.
— А мы не слыхали, — ответил тот же голос.
— Хорошо, — сказал Перелыгин. — Я повторю здесь.
Он чуть помедлил.