— Надо было сказать, что известь для побелки на томатном соке разводили, — запоздало придумывает Нера, и опять все покатываются.
Во всем этом заключен определенный подтекст, не зря ведь разговор крутится возле печати вкупе с телевидением, Ивашнев это понимает, конечно, и не выступает в защиту газетной братии, мне это нравится, и ребятам, вижу, нравится.
Обедаем долго, как в ресторане, даже тетя Лида присоединилась к нам и смеется вместе со всеми, хотя половина шуток вряд ли доходит до нее.
Завариваем зеленый чай, пьем из пиалок — учим попутно Ивашнева, — рассказываем о единственном нашем деревце, посаженном возле емкости, в которую возят воду. Существует традиция, соблюдаемая свято: каждый, зачерпнув ведро воды, обязан плеснуть немного на деревце, и оно растет, растет понемногу...
— Много ли здесь человеку для счастья нужно? — говорит Игорь Пак. — Четыре ведра воды в сутки, ведро пива и холодильник. Остальное приложится.
И мы соглашаемся.
А потом показываем Ивашневу наш вольный город Дыментштадт. Мы идем всей гурьбой, и Алиевы сегодня от всех не отстали, и Мушук бежит впереди, помахивая хвостом-калачиком.
Показываем наши домики, землянки, палатки, вспоминаем: когда приехала ко мне Вера, на моей палатке приколотили табличку: «Отвались! Молодожены!»
Показываем баню, сколоченную из щелястых досок, она светится насквозь. Когда моются девчата — нас прогоняют подальше. Но как-то раз Фае не хватило воды — воду наливают в бочку, поставленную наверху, на крестовидной перекладине, а крыши в помине нет, — Файка стояла намыленная, вода не текла, и Файка завопила: «Мальчики, подбавьте водички!»
Показываем остатки флагштока над берлогой Дымента: здесь раньше висел штандарт с изображением черепа и двух скрещенных костей, но Романцов приказал убрать.
Смеемся, рассказывая, как Рустам первым привез магнитофон — теперь у каждого есть свой! — и напел кучу песенок, и потом каждый вечер лежал и наслаждался собственным голосом. И Рустам хохочет вместе с нами, и Римма смеется тоже, и Гаврилка вторит родителям.
Нам хорошо вместе, ребята, правда?
Идем вдоль поселка, и все нас радует и веселит: и надутые ветром женские портки на веревке, похожие на толстые нахальные зады. И приятель Мушука — ленивый и толстый Жук. И черепаха, ползущая через дорогу по своим многовековым делам. И вообще — нам хорошо сегодня.
Ивашнев. Над пустыней рассвет
Ночь спускается мгновенно, и сразу становится прохладно, после дневного зноя испытываешь облегчение и радость.
Дверь открыта, лежим в темноте, невысоко плавает огонек сигареты. Лева и курит и говорит почти непрестанно, я его не перебиваю — пусть человек выговорится. Только изредка вставляю реплики.
— Не укладывается у меня в голове многое, — рассказывает Грибанов. — Среднее образование. На почте работала сколько времени. Уж к чему другому, а к газетам привыкнуть могла. Не читает. Вот нисколечко ей не интересно. Я уж про «Литературку» не толкую, ну хоть бы местную газету читала, как-никак про ее город там пишут. Ну, бывает, возьмет иногда, перевернет страницы, пробежит заголовки... А о стихах и поминать нечего. Никакого ей дела нет до стихов, ни до моих, ни до чужих.
Сырой в ночи голос Грибанова звучит приглушенно.
В общем, то, что произошло у них, достаточно известно, сколько таких случаев приходилось видеть мне... Разные люди, разные интересы, наклонности. Каждый по-своему и не плох, и худого друг другу не делают, а вот не ладится жизнь, не ладится — и все тут. Не умеют найти необходимые точки соприкосновения и не умеют уступить один другому, поправить, подсказать вовремя...
— Трудно в человеке разобраться, — говорит Грибанов. Вот, знаете, тут на шахте парень один работает, Пашка Тимофеев, проходчик. Его с первых дней в бригаде невзлюбили. Прямо диковатый какой-то: выпить никогда не выпьет, в кино — раз в год по обещанию, курить не курит, деньги прячет в сундучок — такой, знаете, деревянный и с висячим замком. Норовит левый заработок подшибить. Словом, куркуль куркулем. Его и так пробовали расшевелить, и этак, и в компанию зазывали — отказывается: ясное дело, после ведь самому придется угощать. И на собраниях критиковали. Через профсоюз пытались к общественной жизни притянуть — ни в какую. Наконец махнули рукой: ну, и черт с тобой, живи, как знаешь, нам вреда нет, самому же тошно станет. А после узнали: у него вдовая сестра умерла, и он ее пятерых ребятишек растит и еще бабку старенькую кормит, которая за пацанами присматривает. Вот вам и куркуль...