— Может, и я чего-то не разглядел в своей Вере, — говорит Грибанов, закуривая. — Или она во мне. Как думаете?
— Наверное, — говорю я. — В каждом человеке, будто в хорошей книге, есть прямой текст и есть подтекст, и не всякому дано этот подтекст увидеть и понять...
— Да, — говорит Грибанов. — Я ведь понимаю... Это про кого я читал, кажется, про Микеланджело или Родена? Будто бы он так объяснял свое мастерство: беру глыбу мрамора и удаляю все лишнее. Наверное, и с человеком так надо: взять и удалить все лишнее в нем, наносное, и тогда увидишь его суть, правда?
Я соглашаюсь.
— Только я — не Роден, — говорит Лева, и вздыхает, и добавляет неожиданно: — А меня вот Файка Никельшпоре любит, кажется, по-настоящему. Чудачка она. Замуж не вышла — знаете, почему? У родителей собственный дом из шести комнат. И Файка этого стыдится. И боялась своему жениху признаться: вдруг презирать станет? Ни разу к себе не звала и расписываться не соглашалась. Так ему голову крутила, крутила, пока на другой не женился. Как думаете, хорошая она девка, Файка наша?
Он ждет похвалы: каждому ведь приятно знать, что человек, любящий тебя, — хороший человек...
— Все равно приедет Вера, — заключает Грибанов решительно.
— И тогда многое будет зависеть от вас, — говорю я. — Ручаюсь: ссориться вам не хотелось, и вы обо многом, что было вам неприятно в жене, помалкивали, так ведь?
— Так, — подтверждает он,
— Ну, вот. А настоящая дружба — не в том, чтобы помалкивать о недостатках, это уж прописная истина...
— Закуривайте, — говорит Грибанов и протягивает пачку, я беру на ощупь, теперь два огонька плавают в домике, низко над полом — лежим на сетках, положенных на стопки ломаных кирпичей.
— Можно, я вам стихи почитаю? — спрашивает Лев. — Свои. Плохие, наверно. Вы не смейтесь, ладно? Никогда писателю своих стихов не читал...
Стихи действительно плохие, но забавные.
— Забавно, — говорю я.
— Это что! — Грибанов оживляется. — А вот в прошлом году мы отчет писали. Знаете, нам квартальный отчет полагается представлять. По определенной форме, там четыре раздела, ну, и есть схема отчета. В тресте потом пишут рецензию, оценивают: если на «пять» — премия, двухмесячный оклад, если четверка — одну получку добавляют, за тройку — ни шиша. В общем, скучно было что-то, вот мы и решили стихами отчет накатать. Все честь по чести — титульный лист, оглавление, автореферат и прочее.
Грибанов засмеялся.
— И что думаете? Рецензию получили — в стихах. Нашелся у них такой кандидат наук. Сочинил. Ничего. Получилось тоже. Хотите, завтра дадим почитать?
Мы говорили еще долго, несколько раз собирались «докурить последнюю» и спать, и все время вспоминалось еще что-то важное, пока Грибанова наконец не сморило и он задремал, не докончив фразы. А я понял, что уже не усну...
Я лежал, курил и смотрел, начинается рассвет — в домике было по-прежнему темно.
Рассвет напоминал процесс проявления фотографической пленки.
Сначала на черном кадре появилось смутно белеющее пятно, его очертания становились отчетливее, пока не стало понятно: это висит на веревке рубаха. Затем рядом с нею обозначились брюки. Последовательно из тьмы возникали: перевернутая вагонетка, похожая на футляр швейной машинки; железная койка; ведро; прибитый к углу столовой рукомойник; складной брезентовый стул. Последним обнаружился свернувшийся в клубок пес Мушук, с ним я познакомился вчера.
Стало видно теперь — небо над хребтом холодное и редкое, другого определения ему я не нашел.
Далеко вскрикнули петухи — один, потом второй и третий, им ответили гудки проснувшихся машин, и как оглашенный заорал где-то вдруг магнитофон.
Небо еще оставалось нашпигованным огромными зеленоватыми звездами, еще оставалась в небе луна, постепенно менявшая цвет — из красной она сделалась оранжевой, желтой, почти белой, наконец зеленоватой, будто прозрачной. Петухи покричали, утихомирились, машины умолкли тоже — и стало тихо-тихо.
И где-то вдали — очень далеко, словно бы нигде — родился странный, таинственный звук. Он был протяжный и неясный, словно это вздохнули, просыпаясь, горы, он возник и пролетел над поселком, как легонький ветер, и растворился, перестал существовать, а где-то за гребнем, острым и плоским, наметился восход.
Я тихо, чтобы не разбудить Леву, принялся одеваться. Но Грибанов услышал, сказал:
— Можно, я с вами? Вы решили ведь посмотреть рассвет в горах, правда?
Он дал мне сапоги: мои кожаные подошвы скользят, а эта обувка — на резине. И дал куртку-спецовку, и сам надел такую же. Он свистнул Мушука, и мы отправились втроем.