Дверь в следующую комнату захлопнул за собой так суматошно, что — показалось — от грохота содрогнулся весь особняк… Лестница наверх. Выдохнул.
Поднялся на второй этаж. Не сразу до конца. Здесь, пройдя лишь одну лестницу, не дойдя до спальни матери, он постоял, прижавшись вспотевшим от пережитого лбом к холодному стеклу. С той стороны влажная метель начинала лепить на стекле неразборчивые снежные пятна, сквозь которые всё-таки виднелся тот же утренний зимний сад... Опять потепление. Скоро всё растает, и на улице будет слякоть — каша из грязи и тающего снега.
— Адриан! — властно позвала мать. — Долго ты там копошиться будешь?
Как она узнала, что он недалеко?
Отдышавшись, он прошагал последнюю лестницу, деликатно стукнул в последнюю дверь и вошёл.
Спальня матери словно купалась в лучах зимнего солнца. Это первое, что всегда поражало любого, кто входил к ней из тёмных, мрачных помещений дома. Второе… Неизвестно, как другим, но Адриану Николаевичу всегда казалось, что с порога личная комната матери выглядит небольшой сценой-подиумом с пышными декорациями. Мать обожала всяческие занавески, шторы. Украшала ими, мягкими слоями ниспадающими до пола, все ниши в стенах. И даже маленький альков, куда мать однажды велела поставить пузатое старинное кресло, когда-то любимое отцом, щеголял огромными полотнами драпировки, небрежно навешенной на небольшой карниз над ним.
Адриан Николаевич огляделся и подтащил ближе к кровати матери лёгкое кресло-качалку, чья спинка тоже скрывалась под наброшенной на ней тканью. Прежде чем сесть, он невольно задержал взгляд на входной двери. Внутренне его передёрнуло. Надолго ли задержит его мать? Сумеет ли он сократить визит к ней до времени, пока вне дома только-только начнут сгущаться сумерки? Или придётся, задыхаясь, бежать назад по всем комнатам и коридорам в кромешной тьме?
— Зачем ты меня звала? — устало от одного только воображаемого пути назад, к семье, спросил он и поморщился. Хотелось бы и сесть удобнее, но как ни старался, расслабленным себя так и не почувствовал.
Мать же сидела на кровати с пышной постелью, словно королева на троне: огромная подушка за спиной, под локтями — тоже подушки. Холодным шелковистым блеском переливалось чуть спущенное с плеч розовое атласное одеяло — в любимых ею кружевных оборочках.
— Почему не явился на мой зов сразу? — неприятно просипела она.
— Был в саду, — неохотно отозвался старший сын.
Хорошо знал, что даже беглое упоминание о саде — лучшее оправдание для Ангелики Феодоровны.
На лице женщины пропала презрительная гримаска, когда она взглянула в окно, на обожаемый ею, сейчас белый сад, утопавший в снегу, чья поверхность переливалась разноцветными искрами.
Негласно простив сыну его опоздание благодаря саду, мать снова сморщила худенькое остроносое личико, и так уж очень мелко морщинистое, и впилась острыми блёкло-голубыми глазами в лицо сына. По выражению её лица Адриан Николаевич понял, о чём она сейчас заговорит, и едва заметно вздохнул. В глаза матери он старался не смотреть, так что, по собственному впечатлению — пялился чуть выше, на белоснежное кружево материнского чепца.
— Ну что… Все, что ль, так и сидят дома?
— Все. А куда нам… — безнадёжно напомнил он.
Мать злобно захихикала.
— Сидят в ожидании, когда я сдохну, и тогда можно будет продать этот дом? А потом влачить жалкое существование на те гроши, что вы получите за него? Младшенький мой, Владиславушка, небось слюной закапался, мечтая о новой машине? А твоя ущербная дочь, наверное, тоже думает, как бы эти денежки захапать да побыстрее на тряпки растранжирить?
Не сдержавшись, он нагрубил:
— Да тебе-то тогда не всё ли равно будет, маменька?
И осёкся, сообразив, что и кому сказал.
А мать поразглядывала его уже с добродушным интересом голодного людоеда и только головой покачала.
— Как получились у меня и такого сильного мужчины, как твой батюшка, такие хилые дети? А уж о ваших детях что говорить? Где у них семейная сила? Пустышки… Неудивительно, что даже правнуков я не дождалась.
— Мама!.. — раздражённо прервал её Адриан Николаевич.