Для него, как и прежде, это были только слова, и поэтому, встретив меня после стольких лет в другом городе, уже в другом положении, он, памятуя наше прежнее братство во вражде, бросился ко мне шумно и сердечно, как к старому товарищу, затащил к себе в дом ("Ты только посмотри, Лела, кого я привел!") и начал лапать своими ручищами, поить виски и предлагать сигары. Лела поздоровалась с куда меньшим жаром и сразу же удалилась в кухню, откуда и не появлялась до сих пор.
- Ну, рассказывай - где ты, что ты? - он никак не мог оставить в покое мои плечи. - Частная практика, говоришь? Значит, зашибаешь деньгу?
- Только теоретически, - ответил я.
- Эх, Загреб, Загреб! - вздохнул он. - А мы, видишь, так, попросту, провинциально. Я очень рад, что ты не ввязался в эту последнюю бучу, он посмотрел на меня внимательнее и серьезнее. - Или, может, я что-нибудь пропустил в газетах?
- О таких, как я, в газетах не пишут, - сказал я.
- Нынче о какой только шушере не пишут. Ну, я очень рад! Я знаю, что в душе ты не такой! Но сам понимаешь - всякое бывает! Куда жиды, туда и велосипедисты.
- Велосипедисты?
- Ты что, не помнишь этого анекдота? О еврее, который бежит, потому что услышал, будто хватают жидов и велосипедистов? Не помнишь? А его спрашивают: "Ладно, а почему арестовывают велосипедистов?" - "Вот потому и бегу, - отвечает, - что никто не спрашивает, почему хватают жидов!"
Он загоготал так громко, что картины чуть не попадали со стен. Мне хотелось ему сказать, что при моем характере я всегда как-то соотносил себя с евреями, кем бы в данный момент они ни были, но не смог дождаться, когда он отсмеется.
И толи от того, что я молчал, или за недостатком других общих и нейтральных тем для разговора, он заговорил о сортах виски и стилях мебели; я уже было начал привыкать к подсчету кубометров земли и древесины, когда он перешел на автомобили.
Не поймешь! Может, он хотел уловить отблеск излучаемого им нового сияния в моих мелкобуржуазных глазах. Может, хотел узнать, что такой специалист по мелкобуржуазному благополучию, как я, думает о его процветании. Может, просто хотел покрасоваться перед своим старым знакомым. Все может быть. Но мне казалось, что ему не терпится услышать из моих уст слова одобрения, признания, похвалы. Ждал похвалы? Как школьник, закончивший школу, добившийся всего в жизни сам. Признания? Будто накопленное им барахло свидетельствовало о наступлении того светлого будущего, к которому мы оба стремились.
И вдруг я осознал, что прежде, когда он нападал на меня, он был уверен, что именно все это представляло для меня единственную ценность, что только отсутствие у меня всего этого - источник моего раздражения, неудовлетворенности, критиканства, "отступничества". В то время как он выступал проповедником самоотречения и жертвенности - а в те годы все мы волей-неволей жертвовали собой и отказывали себе во всем, - ему, должно быть, казалось, что я протестую потому, что у меня нет машины, или что мне не хватает шоколада и апельсинов, или что я хочу владеть чем-то, чего ни у кого нет и быть не может. Что нет у меня терпения дожидаться светлого будущего.
И я понял, что вопросы, которые он задал мне еще на берегу, по дороге к нему домой, имели более глубокую подоплеку, чем просто интерес к жизни знакомого, с которым давно не виделся.
- У тебя в Загребе хорошая квартира? На Драшковичевой, говоришь? Драшковичева - это неплохо, - заключил он. Затем, помолчав: - Машина есть? Бог с ней, это, конечно, никакая не марка, но бегает - и ладно. А налог? Платишь налог? Ясно! В общем, живешь нормально. Так ведь?
Когда я положительно ответил на все его вопросы и даже подтвердил, что живу нормально, он переменил тон на еще более свойский. Вероятно, почувствовал, что подготовил почву для последующего монолога.
- Конечно, как бы ты ни презирал материальную базу, - излагал он свою теорию, указывая мне дорогу в лабиринте улиц, - но нужно идти в ногу со временем. Жизненный уровень нашего народа растет на глазах. И я рад, что ты не плачешься и не прибедняешься. Любим мы жаловаться на бедность. А сам видишь - все не так уж и плохо. Eppure, - ты сам признаешь, - si muove. Главное, чтобы человек был доволен тем, что имеет.
И вот уже целый час он изводит меня своими достижениями в сфере роскошной жизни: показывает мне свой водонепроницаемый Rollex, заставляет жать на кнопки кондиционера. У меня уже потемнело в глазах от мелькания черной этикетки на бутылке с виски, которого мы изрядно налакались. А он явно перебрал лишнего: светлое будущее для него уже наступило. Хотя и с черной этикеткой. Земной рай был совсем рядом - протяни только руку. Паузы, когда он замолкал, чтобы выслушать мое одобрение, становились все реже, все короче, а опись его имущества - все детальнее. Не скажу, что и я был совсем трезвым, но алкоголь усиливал мою подавленность и чувство затаенной обиды. Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без всяких объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим бы я еще смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу даже подставить другую щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого начала обвинял меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше. Он с самого начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него означало росток светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого. Именно так он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше братство. Только теперь требовалось его подтвердить.