Гордось за себя, — не он ли то учит ее? — и за свою любимую заставляла Епиху пуще обычного выпячивать грудь, со снисходительной усмешкой взирать на сверстников. Завидная Лампеина память схватывала не только новые Епишкины песни, она, как губка, вбирала в себя, жадно вбирала новости, которыми волнуется его сердце…
…И памятен же Лампее этот день, когда собрался Епиха с милицией за Майдан разбойников ловить. Подскочил он вершный к их воротам, — у самого винтовка за спиной, — да как закричит под окном:
— Тетка Ахимья, кликни-ка… пусть Лампея на часок выйдет! Никого стесняться не стал!
Лампея выскочила за ворота, он нагнулся к ней с седла:
— Я на минутку… из совета отлучился…
— Ну? И… винтовка?
— Молчи, никому — сейчас Стишку ловить поехали… Ждут там меня.
И ударил пятками коня.
Лампея успела только рукой взмахнуть, — не воротишь! Опрометью кинулась она в избу, схватила с полатей пуховый платок, на ходу стала обряжаться…
— Ты куда? Куда заспешила-то?.. — испуганно крикнула Ахимья Ивановна, но Лампея была уже за порогом.
Задами, по заречью, побежала она к оборским воротам… Сильно колотилось сердце, — не то от быстрого бега, не то от боязни, что опоздает.
Нет, не опоздала! Вот к околице приближается кучка всадников. Дедушка Иван, — откуда он взялся? — начальники какие-то, милиционеры. А вот и он — Епиха. «Эко браво сидит на коне… красноармеец!»
И он заметил ее. Долго оглядывался. А она, взобравшись на поскотину, махала ему вслед сорванным с плеч пуховым платком… И вот скрылись кони за бугром у оврага…
Ворчала Ахимья Ивановна и прыскала ехидно Фиска, глядя на красные Лампеины руки, — до чего зябко! — но она не слушала их, ничего не могла толком ответить на расспросы матери.
— Ну и дура! — рассмеялась в конце концов Ахимья Ивановна. — Язык, видно, приморозило…
Целый день строго хранила Лампея Епихину тайну и все выбегала на тракт, к совету, — не едут ли…
И вот, уже под вечер, она перехватила Епиху на тракту. Он сидел в седле торжественно-важный. «Фу ты… фигура!» — усмехнулась уголками губ Лампея. Он увидал ее, поотстал от других.
— Кончали, — сказал он просто. — Глянь вот…
И он показал ей глазами на телегу, в которой лежало что-то прикрытое кулями.
— Подводу-то где нашли? — поняла она.
— У Майдана… Тихон ехал невзначай.
В тот миг, как увидела Лампея своего Епиху целым и невредимым, разом пропала ее тревога, и тусклый день будто налился горячим весенним светом.
— Ну, я побежала… Езжай! — кинулась она в свою улицу: больше ей ничего не надо было…
Лампея ветром заскочила в избу, да как брякнется с размаху на лавку:
— Мамка! Стишку убитого привезли!..
Она была бесконечно довольна собой, — она первая принесла в дом эту невероятную новость, и она же сумела смолчать до поры до времени, — Епихе есть за что похвалить свою Лампейку!..
Чаще и чаще стала приводить она Епиху к себе домой. Ворчал Аноха Кондратьич, — какие тут гулянки-разгулянки, когда идет великий пост и всякий человек должен блюсти смирение и чинность? Однако все это говорилось Лампее в одиночку, а при Епихе же о чинности и речи не заводилось: нельзя корить гостя, нельзя не принять его обходительно.
Для Ахимьи Ивановны веселый собеседник Епиха давно стал желанным гостем, — любила она непринужденную смешную болтовню, где можно острым словом сверкнуть. Но не только это сделало его желанным: от него выведывала она и насчет налогу, и насчет страховки, и насчет того, много ли предстоит нынче хлеба сыпать… да мало ли что можно было выведать у сельсоветчика и кооператора. Епиха знал и от Ахимьи Ивановны не таился, когда привезут в лавку цветной товар, и она шла вовремя, раньше других баб, ей не приходилось стоять в очереди… Его полезность со временем признал даже Аноха Кондратьич, начал со вниманием вслушиваться в Епишкины новости.
Так, постепенно, неделя за неделей, Епиха входил глубже и глубже в дела и сердца членов Анохиной семьи, и с течением времени его стали считать у Анохи почти своим человеком.
— Что зять Мартьян, что Самоха, что Епиха — все едино, — говорила иногда Ахимья Ивановна.
Аноха Кондратьич отмалчивался.
Епиха всё видел, все мотал на ус, которого у него, кстати, и не было, — так, прорастающая мочалка какая-то.
Он все примечал, и когда после уничтожения Стишкиной банды по селу о нем пошла громкая слава и у Анохи Кондратьич а стал он еще желаннее, — он сказал председателю, своему названому отцу, с которым вместе хозяйствовали:
— Ну, теперь, Пахомыч, держись… женюсь — и никакая гайка!
— Дело, дело, отозвался Алдоха, — Анохина девка куда с добром.
— Одобряешь?.. Коли так, иди от меня к Анохе сватом. Такому свату отказу не будет… Довольно, побобыльничал, покрутил мне Аноха голову более двух годов… Согласен?
— Схожу, для тебя схожу, — согласился Алдоха. — Век прожил, никто в сваты не брал, — как не пойти…
Епиха сбегал в кооператив, набрал подарков чуть не на все свои наградные.
— Куда столько? — изумился Василий Домнич.
— Еще мало!.. Теще, тестю, каждой девке, а их целых четыре… Женюсь, Васильич, женюсь!.. Ну, я побежал, — недосуг!
Он закинул подарки домой, понесся в Краснояр, вызвал Лампею на гумно:
— Счас сват придет. Пора!..
— Да ну?| Надумал?
— Надумал… доколь еще ждать-то! Иди готовь что надо.
— Кто сват-то?
— Сам председатель!
— Алдоха… эко диво! — Глаза Лампеи струили лучистый счастливый свет.
— Когда придет, выдь ко мне в сенцы… Я за сватом побег… — Он схватил ее за руки и закружил вкруг себя.
Дома он застал Алдоху за необычайным занятием. Обряженный в новую розовую рубаху, подпоясанный тканым поясом, председатель расчесывал и оглаживал пятерней взлохмаченную голову и черную свою бороду. Перед Алдохой стояла его старуха, лила ему в горстку пахучее масло, приговаривала:
— Хоть бы гребень взял… Диво, право диво!.. Все-то постом сватать ходят…
— Обойдется и без гребня… и в пост обойдется, — вяло отшучивался Алдоха: ему не хотелось заводить спора.
— Картина-патрет! — крикнул Епиха с порога. Они вышли в улицу, напутствуемые старухой: она разъясняла мужу, как вести себя по чину, и все покачивала головою, выражая этим свою боязнь перед возможным провалом Алдохина неурочного сватовства.
Алдоха и сам не был уверен в успехе, — он знал об упрямстве Кондратьича, — да и обязанность свата, на которую согласился он единственно из любви к Епихе, смущала, стесняла его. Подумать только, — впервой в жизни идет он сватом! Всю дорогу подбодрял его Епиха смешною всячиной, а в сенях Анохиной избы легонько подтолкнул в спину, а сам остался.
— С праздником, с воскресеньем, — переступив порог, по обычаю перекрестился Алдоха.
Ахимья Ивановна приветливо поднялась ему навстречу. Встал и Аноха Кондратьич. За какой надобностью пожаловал к ним председатель? Без надобности он не ходок к людям… Приметливая Ахимья Ивановна сразу поймала неуверенно-торжественный взгляд председателя, оглядела его праздничную рубаху, и догадка мелькнула в ее голове.
Не проходя вперед, как его учили дома, Алдоха сел на край кровати, у рукомойника и лохани.
Тут уж Ахимья Ивановна обо всем как есть догадалась и запела:
— У лохани, гостенек дорогой, Евдоким Пахомыч, сидишь, в передний угол подавайся-ка…
Алдоха чувствовал себя стесненно, не знал, куда деть руки, и все нужные слова будто высыпались у него из головы, — никак не вспомнишь. Он даже чуть взопрел: до того непривычно. То ли дело кричать, наседать, требовать, — это ему с руки. А тут вот надо ломать комедь, а после держать ряду о приданом, если все пойдет благополучно, — столько хлопот! Да еще как бы не пришлось отчалить ни с чем… Алдоха понатужился, потерянные слова отыскались, и он сказал: