— Да, доходец! — вставил Василий Домнич.
— Кажинный бы год так, — вздохнул почему-то Олемпий Давыдович.
— У воробья пиво, а у нас — госспирт! — закричал Викул, — Ты, пожалуйста, без намеков, Корней, у нас не только по осени достаток будет…
Артельщики заговорили вперебой, кто о чем, стаканчики замелькали от стола к губам.
— Оплошку мы дали, — обвел глазами гостей Епиха. — Ни одной бабы, не считая моих, нет на нашем празднике, ни одной жены артельщика не позвали… Будто в старину — одни мужики вокруг стола.
— Оно бы можно и с молодухой прийти, почему не прийти и чистую рубаху надеть, кабы знатьё, — заговорил Аноха Кондратьич, — на собранье вить звал, не на гульбу…
— Промазал ты, хозяин, — сказал Карпуха Зуй.
— Промазал! — сознался Епиха. — Марфу, одначе, звал. Сама хозяйка, артельщица…
— Недосуг, видно, бабе…
— Теперь уже поздно за ними бежать, другой раз…
— Кого еще недосчитываемся? — снова оглядел гостей Епиха и, насупив брови, глуховато кашлянул. — А недосчитываемся мы, дорогие товарищи артельщики, нашего молодого избача Донского, бондаря Самарина, да вот… хозяина этой избы Алдохи Пахомыча. За нас, за наше счастье жизнь свою они отдали… Помянемте их, выпьем. — Он налил стаканчик, протянул старухе, сидящей за самоваром — Пей, матка! За Алдоху Пахомыча подымаем враз…
Старая Алдошиха взяла стаканчик трясущейся, слабой рукой… она уже роняла слезы, вытирала их рукавом: при воспоминании об Алдохе, своем старике мученике, она не могла сдержать слез.
— Спаси Христос, Иваныч, — благодарно проговорила, она.
Молча выпили артельщики за председателя Алдоху.
Еще одна тихая и торжественная минута прошлась вкруг стола.
И снова зашумели артельщики, хозяин с хозяйкой не переставали чокаться с гостями. Епиха в который уже раз посылал Груньку к шкафику переменить, как он говорил, посуду. И уже вскоре Мартьян Яковлевич, откинувшись к стене, неистово, вдруг с маху, задребезжал:
Ночка еще не над-ста-ла-а.
Увижу ль тебя, милай мо-о-ой…
Кто-то подхватил, запели вразброд, совсем спутались. — Вроде будто немазаная телега, — покосился на опьяневшего запевалу Егор Терентьевич.
— И впрямь неладно, Мартьян Яковлевич, выходит. Попросим лучше Лампею, — предложил Василий Домнич.
— И дело! — согласился Мартьян.
— Заводи, хозяюшка! — крикнул Викул Пахомыч.
Лампея не заставила себя упрашивать. Розовая от выпитого вина, возбужденная, она отодвинулась на лавке от стола и завела задушевно любимую свою песню о зеленой матушке-степи.
Пока она зачинала, Епиха вышел в казенку, вернулся с гармошкой. Гармонь взвизгнула в лад с бархатистым Епихиным тенорком, он подхватил новый куплет Лампеиной песни:
Эх ты, степь моя колхозная,
Ни межей, ни пырею!
Завтра клячу водовозную
Я на трактор обменю!
— Мой Санька стих о тракторе приделал, — умильно заплакал Корней Косорукий.
— Экая голова! — восторженно изумился Ананий Куприянович.
Епиха строго посмотрел поверх гармошки: отставить, дескать, разговоры, когда поют.
— Поглядеть бы, какой он есть — трактор. Все балмочут: трактор, трактор, а что за трактор?.. — начал было Аноха Кондратьич, но Викул легонько поддал его в бок:
— Слухай!
Широко и свободно плыла песня, и чудилось всем: тесно ей под низким потолком избы, — так и просится она в степь на волю и зовет за собой.
А когда певцы кончили, все, точно по уговору, затормошили немного отрезвевшего Мартьяна Яковлевича.
— Загни-ка веселую какую прибаутку, Мартьян.
— Сказку-присказку, оно это самое дело…
— Штоб в брюхе от смехоты затрещало!
Мартьян Яковлевич пожевал бороду и с хитрой смешинкой в глазах спросил:
— Хотите, расскажу-ка я вам, как чертей у тестя Анохи из подполья выгонял?
— Хо-хо! Чертей? — взвизгнул Викул Пахомыч.
— Бреши боле! — обиделся Аноха Кондратьич.
— Ничего не бреши, — сущая правда!
— Дак уж и правда… Я вот то же и говорю, — безнадежно крутнул головою Аноха.
Артельщики засмеялись. Мартьян принял это как знак одобрения и начал:
— Прихожу как-то вечерком, в сумерки, к Кондратьичу. Его со старухой дома нету, одни девки в избе… Со двора глянул в окошко — четыре девки и четверо парней у самовара сидят, женихаются, посиделки устроили… Я нарочно в сенях долго шебаршил, чтобы не накрыть невзначай, — неловко, думаю. Заслышали они, что кто-то в сенях, потушили лампу, тихонечко дверь открючили. Свои — думают…. Тем часом откуда ни возьмись — сам хозяин. Я ему и виду никакого не подал, вместе в избу ввалились. Гляжу: сидят в потемках девки, свои и чужие, за самоваром, угощений разных понаставлено… молчат. А парни как провалились. Я подхожу ближе, да и спроси Грипку: «Пошто, говорю, Грипена, у вас восемь стаканов на столе? Неужто каждая из двух сразу чай пьет?..» Девки — молчок. Тогда я и говорю Анохе: «Это они у тебя колдовством занимаются… Известно: баба — сатанинское отродье… Наверняка чертенят к дому привораживали, чаем поили. Аноха ругаться было на девок кинулся. «Постой, говорю, поищем чертей, выгоним, чтоб дому какого лиха не приключилось». Подошел я к подполу, открыл, кричу: «Выходи!» Черти звуку не подают, притаились. Кондратьич ажно засмеялся: «Будет тебе чудить! Какие черти?» — «Как какие? А зачем четыре стакана лишних?» Пошарил я на полке в кути рукою: чуть не дюжина крынок пустых у тещи сушится. «Выходи! — кричу. — Иначе плохо будет!» А там молчат. Беру я тогда крынку — да и в подпол с размаху: «Выходи, нечистая сила!» Крынки стучат, бьются… Старику меня из-за печи не видать, что делаю, молчит, чую — перепужался. Знай ору: «Вылетай, нечистая тварь!» Как ахну вниз крынкой — мимо меня кто-то шасть к дверям. Аноха на кровати сидит, крестится, зубами лязгает. А они, черные, сгорбаченные — мимо него… Один, два, три, четыре! «Вот как нечистую силу выводят!» — кричу Анохе.«— Все, кажись!» Старик опамятовался, говорит: «Спасибо тебе, зятек, что избавил…» А девки языки закусили, смехом давятся. Пришла теща, огонь вздула, ахнула. Бог ты мой, все крынки перебиты! «Что у вас тут такое сотворилось?» — спрашивает. «Черти!» — отвечаю. «Насилу выжили», — не своим голосом залопотал Аноха. Гляжу — на нем лица нет…
Велико было уважение к старому Кондратьичу, и во время рассказа никто даже не хихикнул… видно: лопаются люди от хохота, а наружу ему выйти не дозволяют. Но когда Мартьян кончил, тут уж и уважение не помогло — закорчились на лавках без стеснения. Первый же кузнец Викул заржал…
— Ну и набрехал! Откуда что и берется, хэка, паря! — пытался разъяснить Аноха Кондратьич, но его не слушали, задыхались от смеха. Старик потешно вертелся то к одному, то к другому: — Ну и придумал!
— Эк их надирает! — сказал, чуть улыбнувшись, вечно серьезный Василий Домнич. — На успенье бы нам так веселиться.
— А что, думаешь, на Кожурте я не потешал народ? — проговорил Мартьян. — Потешал! Да и туда бежал от стрела, — смешинка в рот залетела. Вот, думаю, улепетываю… пятки смазаны…
— Тебе что, пересмешнику!
— Тебе бы лишь народ позабавить, — послышалось со всех сторон.
— Ты один у нас такой… как с гуся вода, — кашлянул Епиха. — Прочие-то после успенья еще и не смеялись. Сегодня, кажись, впервые волю себе дали… Только ты один…
Тут разом все заговорили о тяжелых днях мятежа, каждый вспоминал свое…
— Я опять же говорю, — поймал Епиха гвоздем засевшую в голове первоначальную свою мысль, — ходили мы по улицам, примечал я, будто кто подменил нас. Обидеть, что ли, боялись народ, гордости не выказывали, смех при себе придерживали, чтоб не думали, что мы над чужим несчастьем насмехаемся… мы, победители, новые хозяева… Так ведь?
— Кажись, и так, — молвил Олемпий Давидович.
— А ведь и верно, — подтвердил Ананий Куприянович.
— Стариков которые стеснялись, — сказал Аника.