— Каку хворобу выдумала… оказия! Скорей бы Андрюха вернулся!
В ужин пожаловал сосед Ивай Лисеич. Перекрестившись, он сел около койки на лавку — подальше от стола.
— Здоровате…
— Здорово, Иван Лисеич… Кушать с нами.
— Спаси Христос, было дело.
— Садись чаевать.
Иван Лисеич важно погладил патлатую, волнистую ржавую бороду, помялся для прилику, и снова взмахнув двуперстием, присел к столу.
И когда отчаевали и с мужиков сбежал не один пот, — тогда только Лисеич открыл причину своего прихода в этот поздний час:
— Намедни Дементей Иваныч, в Завод с братом ездили… Железа, кажись, колесного привезли сколь-то?
Дементей неопределенно гмыкнул.
— На ободья мне. Незадача вышла… лопнуло, язви его. Ехать надо, в Кяхту за китайским товаром собрались, а тут… — Иван Лисеич просительно уставился на хозяина.
Дементей еще раз шмыгнул носом и промолчал. — Выручай, паря, покуда што, — прервал гость неудобное молчание. — Вскорости оборочу.
— Оно бы можно, почему не так. Дело суседское, — произнес наконец Дементей, — а только в кузню отдал всю полосу. Одну и привез.
Иван Лисеич мужик справный, ему, Дементею, по достатку ровня, и годами куда старее, но все же… «Как же без припасу? — подумал Дементей, — для себя куплял…» И когда он солгал, стало как-то легче, он заулыбался, начал расспрашивать о несчастье с Ивановой телегой, сочувственно поддакивал, предложил снова чаю:
— Станови еще. Но сосед уже заторопился домой.
Ночью, прижимаясь к мужу под шубой, Устинья прошептала:
— Пошто ты так-то, Дементеюшка? Железо-то все одно в амбаре стоит.
— Мекнул я: неладно сделал. Антихрист за язык дернул, не иначе. Слово не воробей… Не бежать же мне к нему теперь, в самом деле, — нашлось, дескать, железо, Лисеич. A? Прости господи…
— Грех вить!
— Грех… обман… Нужды нет, найдет, у Микиты вона… Оказия! — Дементей позевнул, скрипнул челюстями и, повернувшись на другой бок, тотчас сонно засопел.
6
Словно невзначай подкралась весна. Сдунуло редкий снежный покров с промерзлой земли. Бурыми пятнами выбивается на степи к свету летошняя жухлая трава. Посмотреть кругом: Тугнуй серый, скучный и упирается — там, вдали — в кольцо голых, таких же серых и скучных сопок. Лишь в полдень, когда с безоблачной высоты льют золотые потоки, молодеет Тугнуй, молодеют далекие горбы сопок. Не скучно тогда. До боли в глазах резвится над степью полуденное солнце. Но не греет еще оно. По Тугную гуляют студеные ветры-хиусы, хлещут в избы… Незаметная, невеселая весна, всегда почти так.
В этот год вёшную начали после Николы. На пашнях мерзли, норовили засветло попасть домой, ночевать в полях оставались лишь самые дальние.
— Тугая земля, — ворчал на пашне Дементей.- Becь сошник обломишь, коней ухайдакаешь.
Андрей работал молча. Совсем переменился он за зиму: смеется реже, почитай и не увидишь его белых долгих зубов, неpaзговорчивый стал. Дементей дивился, — первый раз в жизни схоронил от него младший брат свою печаль. Дементей как-то посоветовал отцу:
— Не иначе с сглазу… Сходить бы к Сидорихе: она от дурного глаза пользует.
Иван Финогеныч только махнул рукою, не стал выдавать тайны Андрюхиного горя. Так и не узнал Дементий правды. Сколько ни приставал он к Андрею с расспросами, сколько ни утруждал голову догадками — все напрасно.
Зимою, после загадочного бегства на Обор, Андрей по возвращении домой повадился на посиделки, зачастил на гулянки, точно и не женатый. Как-то приплелся он в полночь пьяным-пьянехонек, плакал со всхлипом, аж сердце у домашних переворачивалось. Анисья глядела на мужа округлившимися немигающими глазами, в них был испуг и мольба.
Андрей причитал:
— Собирался спалить… Силов моих нету. К бабушке Афонихе за наговором идти — пусть подохнет курва, — опять- же… Нету мочи!
Он горестно взмахивал рукою и плакал.
Наутро Тимохин парень — из соседнего проулка — постучал с улицы в окно длинным прутом.
— Дома хозяева?.. Здоровате, — сказал он выбежавшей на крыльцо Устинье.
— Здоровенько.
— Дома Дементей?
— Нетути. — Вчерась ваш Андрюха чуть было избу у Микиты не спалил.
— Что ж не ревешь? Вот язва-то! — всплеснула руками Устинья.
— Заложил парень, напился как ошалелый.
Когда Дементею передали это, он, оставшись с братом наедине, глянул на него в упор:
— Ты за что натокался тестя спалить?
— Напился, — виновато отвечал Андрей.
— 0казия! Пошто не скажешь, что с Анисьей-то у тебя деется? — Ничего. Пьяный был, говорю…
Случайно проведав о пьяной блажи младшего сына, Иван Финогеныч нагрянул с Обора.
— С чего он, бать? — встречая отца на пороге, развел руками Дементей.
Ивану Финогенычу не надо было гадать — с чего. И вновь, с еще горшей болью, почувствовал он, что враждебные силы чужого мира, ворвавшиеся в согласную семейскую жизнь, несправедливо, слепо обрушили удары на его голову. Почему он первый? Разве он плоше всех? Сухая злость, как тогда, подступила к горлу.
Андрея он разыскал на заднем дворе.
— Палить, сказывают, Микиту сбирался? — вперил он острые глаза в сына. — Трезвенность бросаешь?
— Не бросаю я, батя. Не любо мне вино, да… Эх! Тяжко мне! — всхлипнул Андрей.
— Что ж, сынок, делать станешь… Что бог связал, человеку, видно, не развязать. Поедем-ка со мной на Убор, для охоты самое время.
Последний зимний месяц Андрей провел в оборском убежище отца. Горе уже не скребло сердца и не давило камнем голову, но прежняя веселость и бездумье не возвращались к нему.
7
На пятый день пахоты Устинья принесла сына. Было это глубокой ночью. Андрея разбудил приглушенный, сквозь зубы, стон за стенкой. «Родит», — сообразил он.
Дементей кликнул Анисью, послал ее за бабкой. Вздули в избе огонь. Устинья металась по койке.
Пришла бабка, и черных морщинах, с кичкастой головою, туго повязанной полушалком. Голова у нее тряслась от старости, полушалок вихрасто торчал на макушке связанными концами.
Бабка выпроводила мужиков из избы, но немного погодя отворила дверь в сенцы, глухо крикнула:
— Хозяин, беги к Ипату Ипатычу. Пущай царские врата отворяет: роды тяжелые.
По гулкому безлюдью Кандабая, под лай встревоженных псов, Дементей побежал на Церковную улицу.
Остановившись у избы уставщика, он постучал в ставень. Тихо… Звякнул еще раз, сильнее.
— Господи Сусе Христе, — пробурчал за ставнем старческий голос.
— Аминь!
— Кто тут?
— Это я, Дементей… Из Кандабая. У меня баба родит.
— А! — недовольно протянул разбуженный уставщик. — Ну и што?
— Бабка приказала просить у церквы ворота открыть: тяжко бабе.
Ипат Ипатыч накинул на плечи шубу и вышел на улицу. Освеженный ночною прохладой, он подавил раздражение: нельзя отказать, когда человеку, будь то баба, приходит смертный час.
Он, пастырь отвечает перед богом за души людей истинной веры. Деды его не отказывали, в глазах народа не срамились, и он должен закон соблюдать, чтобы слушались… уважали… содержали в сытости, в достатке.
— Пойдем! — сказал он почти ласково.
В мрачной бревенчатой церквушке, где пахло ладаном и воском, уставщик зажег свечу и при желтом ее свете настежь распахнул царские врата.
Дементей бухнулся коленями в гулкий пол, принялся отвешивать земные, поклоны.
— Так… молись! — покосился в его сторону Ипат Ипатыч, в пояс нагибаясь перед аналоем, на котором лежала пожелтевшая древняя книга, речитативом прочитал родильную молитву.
А в это самое время бабка совала родильнице в перекошенный болью, рот распущенные ее волосы:
— Подсуй, пожуй виски-то, беспременно ослобонит… Опростаешься, даст бог, болезная…
Под утро Устинья разродилась сыном… Весь день и следующую ночь пролежала она, обессиленная и бледная, на широкой кровати и поднялась только с помощью бабки. Старуха торопилась править родильницу… Правила бабка по исконному обычаю: обмыла Устинью в трех банях, размылась с нею в четвертой, получила за труды кусок сала, полкирпича чаю и подалась восвояси.