Утром порешили: окончательный раздел хозяйства состоится поздней весной, к лету; с вёшной Дементей начнет рубить себе новую избу, переедет в нее, а потом уж — всё нарозь.
Без спора порешили, без перебранки.
4
Весной, накануне Егория, — земля была еще мерзлой и на пахоту не выезжали, — вместе с ярким солнцем на деревню пришла радостно взволновавшая Ипата Ипатыча и всех его дружков-стариков достоверная весть:
— Японец и прочие державы никак не согласились на советскую власть дальше Байкала, иначе войною грозятся. Ленин, слышно, не схотел непосильной битвы, отвел Красную Армию на левый берег Селенги…
И верно: в конце марта и начале апреля в Верхнеудинске заседал съезд трудящихся Прибайкалья, объявивший о создании на Дальнем Востоке от Селенги до Тихого океана самостоятельной Дальневосточной республики с демократической формой правления. Съезд избрал временное правительство, в составе которого преобладали коммунисты.
Вернувшись со съезда, председатель ревкома Мартьян Алексеевич созвал сход, и здесь мужики услышали диковинные вещи… Главным толмачом их в Никольском стал бывалый Дементей Иваныч. Птицей-гоголем ходил он по селу, и откуда только прыть на старости лет взялась, — так и сыпал налево и направо:
— Вишь, буфер придумали. Только тем красным буфером японца вряд ли проведешь! Сидит японец с атаманом крепко в Чите и буферное правительство на восток не пущает… Вот вам дескать, столица — Верхнеудинск, получайте ее, а дальше — ни-ни!
— Покуда в городе заседали, японец на Дальнем Востоке красным такую трепку дал, — век чесаться не перестанут.
— Какой ни на есть буфер, а не советская власть. Дывыэр! Слабина большаков взяла всех крестьян под одно равнять. Поживем еще! Слышь, и денег советских к нам не пустят — зачем нам ихние миллионы: полсотни тысяч коробушка спичек… У нашего правительства свои деньги будут, серебро пойдет да золото.
— Мартьян-то хвост поджал, говорит: совет упраздняется, крестьянское управление вернули — без совету…
— Ипат Ипатыч не зря Булычева благословлял. Выходит, перехитрили мы большаков. Булычев от беспартийных крестьян в правительстве министром поставлен. Свой теперь министр, в обиду не даст!
Так, противореча самому себе, то восхваляя, то поругивая красный буфер, Дементей Иваныч переходил со двора во двор, всюду подсаживался к старикам; его приглашали за стол, угощали самогоном, и он шествовал из улицы в улицу, краснорожий, опьяненный радостью и вином.
— Эка браво красуется Николай Александрович Бутырин, лавку настежь распахнул… Он зря не распахнет!..
Но преждевременно веселился Дементей Иваныч, Бывалый-то, бывалый, но многого не мог постичь он кудлатой своей головой, и вот не успел народиться в небе новый месяц, буферная власть объявила мобилизацию, и чубатый красавец Федот, бросив в борозде плуг, поехал к воинскому в Завод. Оттуда он прислал фотографию, на которой был изображен бравый боец Народно-революционной армии, а заодно и сообщил: «Наша дивизия выступает на фронт вышибать Семенова из Читы…»
И зудинский Федька, и Анохины зятья, и Карпуха Зуй, и Спирька — Арефьев парень, партизан удалый, и соседский Лукашка, с которым всю-то зиму не переставал цапаться Федот из-за Астахиной дочки Пистимеи, и многие, многие молодые партизаны — все были призваны в войска, все поехали на фронт — выбивать читинскую пробку.
Как взъярился, тут Дементей Иваныч, как загалдел!
— Мало им войны этой треклятой!.. С одним работником как отведешь вёшную, что напашешь — насеешь?! Опять наймовать доведется, али сестре в ноги насчет девок кланяться.
Будто в ответ незадачливый Зуда по-соседски сочувственно надрывался через улицу:
— Чо, паря Дементей, будет! Двух ты уронил на войне, как бы третьего не довелось.
Ножом острым ударило в душу это напоминание о потерянных сынах.
Вечерами к Дементею Иванычу повадился уставщик. С чего повадился — неизвестно. С Ипатом Ипатычем заявлялись: разжалованный советом староста Астаха Кравцов, мельник Григорий Михайлович, давний Ипатов радетель Петруха Федосеич, прозвищем Покаля.
Благословив трапезу, Ипат Ипатыч заводил разговор о том, что не плохо бы в помощь Булычеву снарядить в город, втиснуть в правительство дотошного своего мужика, способного в крестьянском деле:
— Ну, министром не министром, а каким бы ни на есть управителем…
Уставщик явно намекал на Дементея Иваныча. Гости подхватывали эту мысль и, подвыпив, начинали упрашивать хозяина.
— Добро бы, — захлебывался тонким своим голосом Астаха, — добро б, Дементей Иваныч!.. Ты да Булычев, — супроти энтой силы не шибко-то попрешь. По-своему повернули бы новую власть…
Дементей Иваныч подливал гостям самогона.
— Соглашайся, а мы с Ипатом Ипатычем напишем Булычеву, чтоб вытребовал тебя в город, — гудел дородный Покаля.
Мощной копной возвышался он над столом. Прежде чем опрокинуть в глотку ковш самогонки, — а он пил только ковшами, — Покаля выпивал залпом полстакана растопленного сметанного масла, оттого никогда не хмелел.
Дементею Иванычу льстило предложение уставщика, но он отнекивался, отшучивался, — на кого бросишь хозяйство, без головы, известно, ноги не ходят.
— Велика честь, да не нам ее, видно, несть! Тяжеленько. Булычев поучен, а мое ученье — аза в глаза не видал.
Он не говорил ни да ни нет, и это еще больше распаляло мужиков.
— Пособим, коли что! — ободрял Покаля.
— Не сумлевайся… не ершись! — зудил писклявый Астаха. Дементей Иваныч ловко отводил беседу в другое русло, спрашивал всеведущего пастыря:
— Откуда такое, ты скажи нам, Ипат Ипатыч, прозвание идет: читинская пробка?
— Как же не пробка, — поглаживая пятерней пушистую свою бороду, разъяснял уставщик, — за Читой лежат земли, подвластные буферному правительству. Всюду там до самого моря это же красное управление, партизаны, а соединиться никак не могут… Она пробка и есть.
— Попробуй-ка выбей ту пробку! — хохотал Астаха. — Японец, он те выбьет. Он те соединится!
— Слышно, — мечтал вслух опьяневший мельник, — посулился японец снять атамана из Читы и верхнеудинское правление хоть до Владивостока допустить, ежели только признают наши министры царевы деньги…
Хозяин и гости подхватывали пьяный бред мельника. У каждого в пузатых сундуках лежали толстые пачки красненьких, четвертных, сотенных. Отчего ж не потешить себя приятной сердцу мечтой?
— Вот бы браво! — восклицал Дементей Иваныч.
— Чо ж не браво! — заливался Астаха. — Тогда мы с тобой Бутырина капиталом задавили бы, в бараний бы рог согнули.
Он никак не мог расстаться с давней своей враждой к Бутырину…
Гости расходились иногда в полночь. Дементей Иваныч не тужил о потерянном времени. Старательный Василий с Мишкой и двумя работниками ночевали на пашне, — пахота шла своим чередом. Изредка разве заворчит Дарушка:
— Что это люди скажут, — вёшная, а он…
— Дура, ты и есть дура! — осекал ее Дементей Иваныч. — Что можешь ты понять в государственном деле!
И опять преждевременно веселился Дементей Иваныч. Хоть и нет совета, а председателем остался все тот же бешеный староста Мартьян. Хоть и нет анафемской безбожной власти, а красный флаг над сборней так и не спустили, только в углышке того флага нашили синий квадрат с белыми буквочками — ДВР.
Беспощаднее прежнего крушит Мартьян самогонные аппараты… Богатые мужики стали увозить их в хребты, на заимки, на Обор, на Учир, на Мурзан к братским, — хоронили кто куда мог, подальше от Мартьяна, курили самогон за десятки верст от человеческого жилья.
5
Вешние денечки греют душу… Любо глядеть с покатой сопки на волнующую ширь Тугнуя. Насколько хватает глаз, степь покрыта зелеными травами, будто мягкий ковер разостлал кто под ногами. В высоком синем небе проносятся на север крикливые косяки гусей, выводки уток. На олоньшибирском озере, на Капсале поди колгочут, играются желтоклювые турпаны, — они прилетают раньше всех, едва снег сойдет.