— Без паники! — повторил командир. — Отойдем организованно… Бронепоезда опоздали, пехота застряла в хребтах. Партизаны с востока тоже замешкались. Город опутан проволокой… На помощь Семенову выступили японцы…
Горнист играл отбой.
Летняя короткая ночь покидала землю. На востоке, с края неба, пробивались алые румяна зари.
И действительно, японцы, как всегда коварно, в решительную минуту откинули в сторону свой липовый нейтралитет: из городских казарм выскочили, под прикрытием пулеметного огня, японские цепи и пошли по пятам отступающих. Отрывистые сердитые вскрики доносились с японской стороны.
Народоармейцы отходили — усталые, голодные, с пустыми подсумками. К полудню они задержались было на читинском тракту у большого семейского села Беклемишева, но японцы, начав орудийный обстрел, фланговой атакой выбили их из села, — многих закололи на месте широкими тесаками, многих уложили вдогонку из карабинов и пулеметов, побили шрапнельными осколками.
Скрипели зубами бойцы в бессильной ярости, но — что поделаешь! — нужно было выходить из неравного боя…
Красные части оставили Беклемишево, оставили станицу Застепную, где, обрадованные мощной поддержкой, из-за японской спины на отступающую пехоту петухом налетели казачьи сотни.
— А много ли дней прошло с тех пор, как у этого же Беклемишева, у этой самой Застепной, мы наступали… рубили казачню?
— Нет, не устоять бы им против нас, не будь у атамана в запасе японских штыков и пушек!
— Вот и верь японскому нейтралитету! Вероломные негодяи! — возмущенно говорили бойцы.
Разбредаясь поодиночке и кучками, раненые шли трактом и голой степью…
К вечеру отступающие получили подкрепление. Свежие силы отбили наскок семеновцев, задержали японцев на укрепленном рубеже хребта…
Японское командование не рискнуло снова вторгаться в недавно покинутое Прибайкалье. Подготовляя эвакуацию Читы, японские генералы, чтоб выиграть время, предложили правительству ДВР начать переговоры о перемирии.
Смолкли пушки, пулеметы, ружейная стрельба… Представители правительства ДВР и японского генералитета съехались на захолустной станции Гонгота, лежащей меж линиями враждебных притаившихся фронтов. Муторные и вязкие переговоры в Гонготе продолжались нестерпимо долго. Японские майоры и полковники несколько раз уезжали в Читу за инструкциями, то и дело прерывали заседания. Они вели себя как прогорающие лавочники: сегодня просили одну цену, завтра — другую, сегодня соглашались, завтра брали свои слова обратно.
Наконец пятнадцатого июля японцы подписали с правительством Дальневосточной республики договор о перемирии, которое, начавшись восемнадцатого июля, должно было продолжаться до тех пор, пока японские войска не уйдут беспрепятственно из Читы.
Потянулись ленивые, тихие дни в палатках, в избах прифронтовых деревень. Уставшие от долгих боев, народоармейцы отдыхали… Передохнув недельку-другую, бывшие партизаны начали тосковать и поговаривать, что недурно бы съездить на побывку домой, к бабам, к ребятишкам, к своему хозяйству. Многие стали проситься в отпуск. А тут как раз пришло в армию известие, что двадцать пятого июля началась эвакуация японских войск из Читы и Сретенска. Японцы уводили все паровозы и вагоны, разбирали за собой путь, взрывали полотно, забирали на станциях все, что можно взять: стрелки, телефоны, телеграфные аппараты…
— Теперь Читу от Семенова забрать — раз плюнуть! — говорили бойцы.
Многие почувствовали себя демобилизованными. Война надоела, воевать не хотелось, серьезного противника впереди не было.
Иначе рассуждало командование Народно-революционной армии: впереди еще много дел — к осени добить Семенова, помочь дальневосточным партизанам, принудить японцев к уходу из Приморья. Однако политическая работа во многих частях по-настоящему еще не начиналась, и те, кому отказывали в отпуске, — «нельзя же, товарищи, уволить всех сразу!» — те, чьи родные места были не так уж далеко, устраивали отпуск сами себе, попросту — уходили самовольно.
— Чего зря сидеть без дела? Дома сено косить начинают, помочь надо, — говорили бойцы, не видевшие смысла в бивуачном нудном сидении. — Ни одежи, ни обуток, ни хлеба вволю!..
У семейских раньше всех зачесались руки по литовкам, затосковали сердца по заревым покосным вечерам.
7
Астаха Кравцов решил по-серьезному поговорить с дочкой: пора девке бросить баловство, пора за ум приниматься… Уж если родниться с кем, то так, чтобы его, Астахин, капитал попал в верные руки и от того ему было приумножение, а самому ему — прямая польза, большая корысть.
«Мало ли что впереди предстоит нам…» — выходя из гумна к огороду, размышлял Астаха.
Пистя поливала огурцы и капусту.
— Огурцы наливают нынче, кажись, ладно? — не зная, как приступить к настоящему разговору, спросил Астаха.
Полусгнивший журавель колодца жалобно скрипел в проворных Пистиных руках.
— Так наливают! Ни одной пустой лунки нету, — отозвалась она.
— Пильнуй… чтоб к свадьбе разносолы по соседям не занимать, — значительно подмигнул Астаха.
— К свадьбе? Чо говоришь! — рассмеялась девка.
— То и говорю… Сказывают, солдат всех по домам скоро. Которые вернулись уж… Твои-то любезные вот-вот пожалуют.
Пистя сдвинула черные стрельчатые брови, рассердилась:
— Никаких любезных у меня нету!
— Сказывай! — в свою очередь, озлился Астаха. — С ней по-хорошему, по-родительскому, а она киской порскает!
Пистя залилась румянцем, Астаха смягчился, заговорил вкрадчиво:
— Три парня обхаживают тебя, дочка. Никого из трех ты от себя не отпихиваешь… Кого уж душа твоя пожелает — господь ведает, — голос Астахи стал еще нежнее, еще вкрадчивее. — Только я так кумекаю, дочка: надобен нам такой зять, чтоб был удал и… прибыток в дом принес. А что за прибыток? Знаешь, какая теперь власть, — сегодня одно, завтра другое. По видам видать, красной власти не миновать нам. Так-то! Вот ты и посуди, какой нам прибыток, ежели, скажем, пойдешь за Лукашку Лисеева? Никакой корысти в ём нету: то партизан, то не партизан, молод очень, для новой власти пустой человек. Или, скажем, Федотка Дементеев. Слов нет: красавец парень, не в пример курносому Лукашке. Но ты то подумай: Дементей при его капитале для красной власти совсем никчемушный человек. Мог бы Дементей Иваныч извернуться, кабы к Булычеву, к министру, подался, но, холера его знает, упирается что-то… тянет. Смотри, дотянет до ручки и себя и нас! Какая нам от такого подмога? — Астаха передохнул и заговорил внушительно: — Не то Спиридон. Кто был Спирькин батька, хотя и народный? Бедняк, семеновцами зарубленный. Душу за совет положил. А сам Спирька? Первейший партизан, ему доверие и почет от начальства. Это не в счет, что постарше будет, бородой зарос. Зато какую защиту мы от него иметь можем!.. Без Спирьки нам прямой разор. Вот ты и кумекай, доча. Астаха замолчал.
— Не люб он мне, батенька, — запинаясь, сказала Пистя.
— Не люб? А пошто не отпихиваешь-то? — изумился Астаха.
— Не знаю…
— Эва, девка! — вспылил Астаха. — Да ты с умом ли? Не отпихиваешь от себя, значит, слюбишься… Я свое родительское слово сказал. На Лукашку с Федоткой нету моего благословения.
Бабье лицо Астахи стало строгим, он затрусил к воротам. Пистя проводила его долгим взглядом, задумчиво улыбнулась.
8
Вот уж и лето уполовинилось и до Ильи рукой подать, а Дементей Иваныч никак не может с новой избой управиться и с батькой разделиться. Обещался вскоре после вёшной в новую избу зайти, а изба-то и не улажена. Кажется, и лес вывезли, и плотники наняты куда с добром, и сам он до седьмого пота с бревнами возится, а сруб едва под крышу выведен.
А потому все так, что уж очень размахнулся Дементей Иваныч. И то сказать: изба на две половины, переборки задуманы с точеными, по верху, до потолка, ножками, полы под краску приготовлены. Где такую избу сразу сработаешь!
А Дементею Иванычу недосуг: неужто еще год со старым да отпрысками его оборскими цацкаться!