6
После той злополучной ночи Дементей Иваныч стал будто другим человеком. Ох и перевернуло же его! От носа к бороде, по щекам, легли глубокие складки, в голубых глазах зажглись искры упрямой злости, — постоянная Дементеева смешинка словно выпорхнула из глаз. Широкое лицо подернулось серой тенью, движения стали резкими и торопливыми. И уж не засмеется, как бывало, Дементей Иваныч, и балагурное слово не слетает с языка — словно разом, за одну ночь, порастерял он всю свою ласковость и веселость.
Будто подменили мужика, враз подменили. Домашние не могли не заметить этой разительной перемены. Павловна не знала, что и придумать, и вздыхала:
— Иваныч, ровно лиходей какой след тебе вынул… или с сглазу?
Дементей отмалчивался.
Он шел на задний двор, помогал Василию и внучатам чистить стайки, брал лопату, до устали наваливал назьмом воз за возом, — в работе, в непрестанном движении думал потопить неистребимую свою тревогу. Филат и Еким везли навоз в поле, а он оставался во дворе, искал новое занятье. Он предпочитал оставаться дома, не показываться на людях, совсем никуда не отлучался в эти первые дни после несчастья с председателем Mapтьяном.
Копаясь на задах, Дементей Иваныч часто подымал голову, настораживался, — ему слышался стук калитки. Он все ждал: вот-вот придут за ним, обливался холодным потом, мучился, шептал:
— Придут… не придут?.. Все едино теперь!
И за ним пришли. Однажды прибежала на зады Хамаида:
— Батюшка, к нам Алдоха заявился. Тебя спрашивает. Дементей Иваныч вздрогнул, молча пошагал за снохой.
Алдоха сидел терпеливо на лавке, при появлении хозяина не спеша поднялся навстречу, вперил в него пронзительные черные глаза:
— Какой беды натворил ты, Дементей!
— Помер, что ли? — глухо произнес Дементей Иваныч.
— Вот уж сразу и помер… Рано ты в могилу кладешь, — недобрым смехом засмеялся Алдоха.
— Да я не кладу. Что мне класть… оказия! — смутился Дементей Иваныч.
— Вам перста в рот не суй… — желчно сказал Алдоха. — Скажи, как он у тебя очутился, как у вас там эта беда стряслась? Все выкладывай, без утайки.
— Какая может быть утайка… Таиться нечего.
— Рассказывай, — не спуская с Дементея испытующих глаз, приказал Алдоха.
— Улеглись мы этта спать. Вдруг — стук под окном. Кто бы это? Выхожу… А он на своем Сивке пьяным-пьяный, без шапки… Чо за притча, думаю, отродясь с Мартьяном Алексеевичем такого не бывало. Ну, потащил он меня во двор, стал вина требовать… — Дементей Иваныч запнулся.
— Ну, — поторопил нетерпеливо Алдоха.
— Вот и ну… Довелось, раз человек Христом-богом просит, уважить. Пошли мы в Кандабай… в баню… стал я курить самогонку. Он себе дремлет на лавке, а я курю… Хотел уважить… Проснулся он, — то ли выйти пожелал, то ли что. И как его угораздило, ума не приложу… Запнулся он спьяну ли, что ли… Как загремит в кадушку, в самый кипяток… Ну, я за ним, за шиворот… за руки его… — Дементей Иваныч задыхался.
— А не врешь? — презрительно сморщился Алдоха.
— Да ты что… Вот те крест! — подался назад Дементей Иваныч, и лицо у него пошло бурыми пятнами.
Алдоха поднялся с лавки, не крестя лба, надвинул до бровей шапку:
— Счастье твое, Дементей, что он толком сказать не может. Подождем, покуда очухается. Тогда сызнова стребуем тебя… Стребуем, не бойсь, не поглядим на твое богачество!
— Да ты што грозишь мне? — вскипел Дементей Иваныч. — Не я, он бы…
— Не ты, Мартьян не попал бы к тебе в самогон, — оборвал Алдоха. — Ты эту самогонную канитель прекрати, а то до волости доведу. Там не так с тобой за это дело поговорят… Прощай покуда…
Близко к полуночи запылала старая Дементеева баня в Кандабае. При полном безветрии огненный столб прямо и высоко поднялся над пустым двором… Соседи сбежались с ведрами, с топорами, раскатали баню по бревнышку. Внутри все выгорело, железные части самогонной машины потрескались от жара, переплелись в бесформенную груду металла.
— Так-то лучше! — прошептал Дементей Иваныч, когда все кончилось и чадно дотлевали разбросанные по двору бревна и доски. — Так-то лучше!
Он самолично принимал посильное участие в тушении пожара, — прибежал позднее всех, бестолково совался, мешал другим, никак не мог ни за что ухватиться, будто и впрямь болела у мужика душа о погибающем своем добре, будто взаправду тряслись у него руки и с горя отшибло разум.
Медленно поправлялся председатель Мартьян, медленно подживала обваренная кипятком кожа. Но как ни тихо угасало жжение опаленных мест, оно все же угасало, с каждым днем становилось слабее и мягче. Обильно смазанное лекарством, лицо его входило в норму, опухоль вокруг глаз спадала, и Мартьян будто впервые видел над собою потолок с розовыми солнечными зайчиками, перебегающими от стены к стеке, верхний край печи… Иногда над ним склонялось заботливое, родное лицо.
— Никого в избу не допущаю, окромя Алдохи, — говорила Мартьяниха, — чтоб не докучали… с расспросами не лезли, срам-то, срам!
Мартьян смущенно кряхтел.
— Лежи уж, поправляйся, к поправке теперь идет! Лекарства, а пуще того могучее здоровье Мартьяна сделали свое дело. Не напрасно, знать, фельдшер упирал больше всего на крепость натуры.
Вскоре Мартьян мог уже подолгу говорить, поворачивать голову к окошку, через которое вешнее солнце вливало в избу потоки благодатного озаряющего душу света.
— Скоро вёшная… Поди на пашню народ сбирается? — спрашивал жену Мартьян.
— Дак сбирается, — отвечала она.
С ее помощью Мартьян выползал во двор, садился у амбара на толстый обрубок бревна, грелся на солнышке. Мир для него был нов, невиданно сверкающ и прекрасен.
«Вскорости мужики пахать зачнут. А я?» — Мартьян отдавал себе ясный ответ: его хворости хватит до середины вёшной, и темная тень тоски ложилась на его лицо.
— Какой теперь из меня пахарь! — шептал он. Мартьян силился восстановить картину своего несчастья, но ничего не находил в душе, кроме жгучей обиды на предательство Спирьки-партизана. Однажды он так внезапно и с такой яркостью вспомнил о выборном сходе, так живо представил себе Спирьку, сидящего в большом зале учредилки и тянущего вверх руку заодно с Дементеем, с пузатыми, длиннобородыми старцами в добротных поддевках, что у него замутилось в голове и сами собой сжались зубы.
— Ворона… большевик… кому поверил?! — чуть не закричал Мартьян.
Алдоха проведывал больного ежедневно, забегал на минутку, порою даже не присаживался и уж, конечно, ничего не сказывал, что творится в сборне, в волости, в Чите и за Читой, о чем мужики судачат, как Мартьяновы кости моют, — только справится о здоровье, подбодрит и уйдет. Но вот как-то поутру Алдoxa снял зипун и уселся в ногах Мартьяна с такой медлительностью, которая разом подсказала председателю, что старый дружок поведет настоящий и важный разговор. Эта медлительность и самый вид Алдохи, деловой и значительный, как бы говорили, что он снимает запрет насчет серьезных речей, что настало наконец время потолковать о делах, чего до сих пор нельзя было слать без ущерба для Мартьянова здоровья.
— Я уж оклемался… все можно обсказывать, — растроганно улыбнулся Мартьян.
Он был рад, что Алдоха на деле признает его выздоровление, что наконец-то он услышит новости, — о них стосковалось сердце, недаром же ежечасно обращался он к жене с одним и тем же вопросом: «Что слыхать на деревне?» Чуткость верного друга тронула Мартьяна, и он повторил:
— Как есть оклемался.
— Вижу… Семейщина, она в огне не горит и в вине не тонет! — светлая улыбка прорезала складчатые щеки Алдохи.
— Не тонет и не горит, — рассмеялся Мартьян. — И скажи, как угораздило!
— Вот я о том и сбираюсь спросить тебя… К Дементею-то ты как попал?
Мартьян задумался, помолчал:
— К Дементею-то?
— Ну да, к Дементею. Ведь он домой тебя опаленного доставил. Знаешь, поди?
— Арина сказывала, знаю. А как угадал к нему? — Мартьян снова задумался, потер лоб, — Со Спирькой он вместе в Читу поехал, ну и, конечно, никто, кроме него, не мог объяснить насчет Спирьки.