Широким кольцом окружили люди золотой, обжигающий лицо, свирепый костер к нему невозможно было подступиться. Но кинулись, но подступились — председатель Алдоха, Епишка, Ананий, учитель Романский, бондарь Самарин… Тащили багры, везли бочками воду, вышибали со звоном окна, — оттуда валил дым, вырывалось буйное пламя. Мартьян Алексеевич ломом крушил заключенную изнутри дверь:
— От язва! Спит и не чухает!
Молодой учитель, казалось, лишился рассудка. Он бросался в самое пекло, ему опалило волосы… Он словно бы обезумел от горя… Школа оседала, разваливалась с угрожающим треском, с картами обоих полушарий, с классными досками, букварями, тетрадями, портретами, плакатами… Она все больше теряла свои, такие уже родные ему, очертания и формы и наконец рухнула верхними венцами и крышею вниз, разбросав широко вокруг себя тысячи огненных звезд.
И тогда, в россыпи искр, на какую-то самую короткую минуту, глазам всех предстала Немуха. С растрепанными, завитыми огнем, космами, и занявшемся сарафане, она появилась на пороге вышибленной Мартьяном двери. Она что-то прижимала к груди обеими реками, визжала пронзительно — не то от боли, не то в исступлении, глянула на мужиков сумасшедшими глазами… вдруг расхохоталась и, всем почудилось, заприплясывала босыми ногами по горящему полу.
— Выходи! Выходи скорее… сгоришь! — закричали ей.
Но она уже скрылась. Никто не осмелился броситься в огонь под угрожающе нависшие бревна…
Наутро в груде черных головней нашли обгорелый, страшный Немухин труп. На груди у нее лежал комок желтого сплавленного металла.
Наутро же учитель Романский уехал в город. Поспешный этот отъезд походил на бегство.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
По весне на деревню снова валом повалили солдаты. С самой германской демобилизации не видывали никольцы такого солдатского нашествия. Это была весна двадцать третьего года, первая мирная весна, — всего лишь считанные месяцы назад начисто распаялась железная опояска фронтов вокруг Советской России. И снова никольцы увидали и Лукашку, давнего Федотова недруга, и Анохина зятя Гришу, и Карпуху Зуя, и зудинских Силку с Федькой, и многих-многих других, которых, казалось, и след простыл. Кое-кто из них с начала мировой войны не приезжал на побывку, кое-кого давным-давно оплакивали, как сложивших голову на полях сражений.
Эти повидали белый свет, помотались по чужим землям, изъездили вдоль и поперек необъятную матушку Россию, а иные и немецкого плена отведали. И, возвращаясь в родные края, они только ахали: до чего скудна, беспеременна семейская жизнь! Та же власть бородатых отцов, те же смешные поверья старины, те же обычаи, посты и праздники, те же сарафаны и кички — хоть бы каплю что изменилось… Та же солодуха, ботвинья, тарки, кисель, оладьи, лапша, соленая черемша, вяленное на солнце мясо… Те же девичьи игры в «мячик» у завалин, те же городки и бабки, «коршун», «чертик», клюшки — у парней, и только детвора, оседлав тальниковые прутья, изображает белых и красных, играет в партизан и войну… Те же гулянки у амбаров или за селом на горке, те же семечки, пахучее репейное масло на девичьих головах, гармошки, кашемирики, жениховство в ометах соломы, щелканье серы. Так же целую неделю моют девки избы снаружи в петровки-голодовки, так же на троицу едут в лес кумиться, одевают березку в ленты, бусы, шелковые платки… те же хороводы вкруг березок с тягучими старинными песнями. Так же непутевым девкам, а больше из озорства, мажут парни дегтем ворота, чтоб наутро злились они, спозаранку отскабливали, отшоркивали метлами-голиками… Та же прадедовская двуполка… Тот же пастырь Ипат Ипатыч…
Иным нравилась эта нерушимость, они заставали все на своем месте через столько годов, окунались в родной быт, как рыба в воду, будто разом забывали все виденное и пережитое в чужих краях. Среди таких, — словно стряхнул он разом с себя годы австрийского плена, годы гражданской войны на юге, — неизвестно еще, на чьей стороне он там воевал, — был самый старший Анохин зять Самоха. Племянник уставщика Ипата, он пронес через все бури и грозы, через непотребство иноземной жизни крепкую веру своих отцов, свою семейскую закаленность.
Но были и другие, — и этих большинство, — которые, собираясь вместе, презрительно фыркали на старину, мечтали о новшествах, пытались исподволь привить в хозяйстве, в своем дворе что-нибудь такое спорое, ловкое, удобное, что подглядели они во время своих скитаний, переняли от нездешних людей. Александр Калашников, к примеру, как вернулся, стал разводить пчел, — он так вжился в это дело где-то на стороне, что, демобилизовавшись, остался в городе, кончил месячные пчеловодные курсы, а затем уж и домой поехал. От него пчелиную страсть перенял Мартьян Яковлевич, обзавелся для первого случая двумя колодами. Кто-то из молодых привез из города гусиный выводок, и впервые у речки стали плавно вышагивать белые крупные птицы, — бабы с сомнением потряхивали кичками…
Однако и те и другие — и хулители и защитники старины — держали себя одинаково со стадиками, строго блюли первую заповедь семейщины: почтение к родителям. Садясь за стол, как и все, бывшие солдаты крестили двуперстием лбы, грубо старикам не перечили, на рожон не лезли. Если и были такие, то самая разве малость, и деревня окрестила их отпетыми, еретиками, жалела их отцов и матерей, которые-де и сами от еретиков отступились… Но пуще прежнего шла по деревне дележка: младшие сыны в вековечных батраках дальше ходить не желали, женились, отделялись, получали свою скудную долю, заводили у себя особые порядки, начинали по-своему биться с нуждой.
Большинство демобилизованных заявлялось на село в шлемах-буденовках, — таких самых, что видали никольцы у мимоезжих, забравших хлеб, красноармейцев позапрошлой зимою. Остроконечная эта шапка встречала осуждение старух, вызывала у них богобоязненный трепет, — уж не бесовские ли это рога? уж не лик ли это звериный? Иные бабушки так и заливались горючими слезами над погибшими душами своих внуков, вернувшихся в немыслимых шапках-рогульках.
Красноармейцы смеялись, но не обидно, не так, чтоб уж в глаза — и в утешение родителям меняли шлемы на привычные картузы и войлочные шляпы.
Но не только это заставляло смеяться демобилизованных. Этой весною пуще прежнего плодились темные слухи и дурные приметы. Будто нарочно выходило так: чем больше красноармейцев возвращается домой, тем больше страху для стариков и старух, — словно демобилизованные сами приносят худые приметы, тянут за собою устрашающие слухи. Будто нарочно кто перешибает радость встреч, нарочно сеет страх и недоверие к новине, будто кто хочет удержать или ослабить ее поток.
Из пятиконечной звезды на красноармейском шлеме выходило число 666,— а кто ж не знает, что в писании это самое пагубное, звериное число, предвещающее конец мира? И старики не хотели терпеть у себя в избах ни шлемов с красными звездами, ни другого чего пятиконечного, — кому же хочется гореть на том свете вечным огнем?
В кооперативе-потребиловке тот же лик звериный, смущение дьявольское. Пусть неплохой хозяин Василий Трехкопытный, пусть умеет он достать в городе нужный товар, пусть научается понемногу торговать Епишка, пусть честен Егор Терентьевич, и все знают, что он ладный мужик и не обманет, — но зачем выдают пайщикам книжки со звездной печатью:
— Уж не антихристова ли то печать?
И так повсюду, так на каждом шагу — лик звериный, антихрист, антихристова печать, последние времена.
О последних временах, о скорой кончине мира пуще прежнего гуторили в эту весну Никольские бабы. Однако вскоре бабка Сысоиха, а больше разные странницы-побирушки, что выпрашивают милостыньку под окнами, стали объяснять, что кончину мира надо понимать не в том смысле, что предстоит окончательное светопреставление, а только кончина неугодной богу анафемской власти, и что сроку ей осталось ровно три года, — только так, мол, и надо понимать звериное число 666. Старая Димиха, побирушка, вхожая к самому дедушке Ипату, уважаемая бабами, заходила в избы, — ее всегда зазывали чаевать, — сидела часами, толковала сны и приметы и рассказывала: