— Да что ты бабу слухаешь?
И тогда встанет Аноха на дыбы, чувствует себя униженным в своем хозяйском достоинстве, крутит круглой головой, чмыхает:
— Хэка, паря!.. Я ей одно, а она тебе по-своему! Эку моду забирать зачала!
И он начинал ругаться.
Но такое бывает раз в год, по большим праздникам, в подпитии или с похмелья, когда голова трещит.
Он все такой же, Аноха Кондратьич, как и в прежние годы: не шибко-то умный, но тихий, работящий.
— Трудник, — говорят про него на селе, — настоящий трудник Аноха… Этот наймовать работника не станет, сам лучше ночи где не поспит.
Трудником любит называть себя и сам Аноха Кондратьич. По-прежнему поспешен он в движеньях и в разговоре, по-прежнему невпопад выворачивает он серые и будто рваные слова, — прямая противоположность плавной да меткой речи своей Ахимьюшки. Бывало, в гостях его слушают с трудом, для прилику — до конца не дослушаешь, а к Ахимье Ивановне так и льнут: до чего метко, до чего смешно!
Но в чем не уступает Аноха Кондратьич своей бабе, так это в крепости, в неподатливости годам: низкорослый, чернявый, круглолицый, он каким был, таким и на шестом десятке остался — густые волосы черны, без единой сединки, борода реденькая, лопаточкой, не растет больше, лицо свежее, улыбчатое. Будто и не под шестьдесят ему, а и сорока нет.
Весь свой век на совесть трудились Аноха с Ахимьей, сами все своими руками наживали, к людям ни за чем с поклонами не ходили. И все-то у них есть теперь, и было б еще больше, будь Аноха Кондратьич поприжимистее, покрепче. Самостоятельная хозяйка Ахимья Ивановна, бережлива, но не скупа, и доброта в ней живет, забота о людях: мало ли она рыбы, что от брата с Амура получала, раздарила соседям, — кому же рыбки отведать не хочется; мало ли она в военные те годы хлеба перетаскала замужним своим дочкам-солдаткам, — разве можно так-то, чтоб дети ее бились, а она царствовала; мало ли она добра всякого батюшке старому на Обор сплавила и продолжает сплавлять, — не все и Аноха знает, не все примечает. Будь он столь приметливый, остроглазый, как она сама, не то бы, может, было.
— Нечего бога гневить, — рассуждала Ахимья Ивановна, — пока всего вдосталь. Так бы век прожить… чтоб лихом люди не поминали.
Щедрой рукой раздавала она и хлеб, и мясо, и яйца. Димиха у нее или заезжий братский без чаю не останутся, всех пригласит, нищенка побирушка от окна без подаяния не уйдет…
«Почему же Дёмша закалянел в жадности, в кого он хапугой таким уродился?» — терялась в догадках Ахимья Ивановна. Никогда не понимала она брата, за прижим, за неладные его измывательский над старым батькой осуждала Дементея.
Иногда, в минуту раздумья, она спрашивала себя: чего людям, хотя бы тому же Дёмше, надо еще? Вот ведь не скупится она давать людям направо и налево, взаймы без отдачи, и все равно нехватки у нее ни в чем нет: в амбарах полно, полно и в сундуках разной одежды старинной, атласов и кашемириков, и для себя и для девок. И всегда-то есть ей чем людей попотчевать: и сала, и мяса, и всего. Насчет гречневых блинов, пирогов с грибами или с луком, насчет ботвиньи и солодухи, — она ли не лучшая по всему порядку мастерица… «И чего люди жмутся? — дивилась она. Неужто ж у них… у Дёмши убудет? Да у него куда как пошире нашего…»
Разговорчива и общительна Ахимья Ивановна до крайности. Чего там греха таить, любит она посудачить с бабами, за словом в карман не полезет. Да и не только с бабами: годы верховодства в хозяйстве приучили ее к обхождению и с мужиками. И нигде-то она не потеряется, слово нужное найдет. Свой ли человек, из дальних ли деревень заезжий или даже городской какой начальник, — она не застесняется перед ним и умный разговор поведет за милую душу, не то что многие семейские бабы, боязливые и неловкие при чужих людях. Смолоду привыкла она знать себе цену, смолоду живет в ней батькин непокорный дух. Иначе как бы она сумела занимать в кои-то годы разговорами Абрамовну, городскую жену брата Андрея? Иначе как бы она отважилась тогда послать дочерей к брату в амурскую дальнюю сторону? Иной раз и на сход она сбегает, Аноху своего заменит, и слово там сказать не побоится.
Батькин непокорный дух, такой уж характер: ко всему подходить с раздумьем… Поэтому никогда и не упиралась она лбом в стенку, как упрямая вся семейщина, когда видела, что люди говорят хоть и новое, необычное, но дельное, умное. Прошлой весной сгонял председатель Алдоха никольцев на сход насчет школы, — Ахимья Ивановна согласилась идти туда с зятем Мартьяном и поддержать постройку школы.
— Какой же это грех ребятишек грамоте учить? — сказала она громко, как всегда, кому-то из соседок, когда они пришли до сборни. — Ни в жизнь не поверю!
Ахимья Ивановна стала так горячо рассуждать о том, что непременно бы хотела видеть своих сынов учеными, что не заметила, как к ней подошел учитель. Поговоривши с нею минут с десяток, он обернулся к председателю:
— Вон какие у вас женщины есть, оказывается! Этой бы женщине образование дать!
— Аза в глаза не видала! — рассмеялась в ответ Ахимья Ивановна. — Дальше Завода нигде за всю жизнь не бывала, даже в городе… на машине ни разу не ездила…
Молодой учитель подивился, как это она так умудрилась ни разу не прокатиться по железной дороге, и снова похвалил ее…
Но вот то, что Ахимья Ивановна с младенчества до старости провела на одном месте, что она дышала затхлым воздухом семейских суеверий, предрассудков, слепой и глухой веры — это и поставило давным-давно каменную стену на пути ее непокорного духа. В хозяйстве, в делах мирских — здесь она давала, могла давать волю раздумью, размышлять, проявлять свой недюжинный ум. Но что до батюшки Ипата, его изречений, до дурного глаза, до вынутого следа, — здесь уж ничего не придумаешь, раз так положено от века какими-то высшими силами. Здесь был предел раздумью и сомнениям, во все это надо было верить, как верили отцы и деды. И Ахимья Ивановна боялась сглазу не хуже других баб, верила в магическую силу наговоров. В конце концов откуда ей было знать, что никак не может бродить по дворам потревоженная Немухина душа? Откуда ей было знать, что успокоение бродячей души осиновым колом — смешная чепуха? Ежели сказано в писании, ежели сказано Ипатом Ипатычем, ежели сказано его подручным Самохой, — как же пойдешь против закона, против веры, против самого бога? Здесь был предел…
Так и жила Ахимья Ивановна, будто две души у нее: одна мирская, бойкая, умная, другая — старая, суеверная, богобоязненная.
Дочки Ахимьи Ивановны во многом напоминали мать. Росли они в сытости и приволье, нужды-горя не видали, жесткой родительской руки над собой не чувствовали, — самостоятельные, смелые девки. Но смелость смелости рознь. Иная смелость от своенравия, от родительского недогляда. Взять хотя бы ту же дементеевскую Дарушку, — от рук отбилась, шаматонкой стала, замуж выскочила убегом. Не то Ахимьины дочки, совсем не то. Эти не шаматонки, а работницы, да еще какие! Вместе с батькой и маткой хозяйство блюдут, и по дому и в поле делать всё успевают. И не из-под палки, — этого и в помине нет, — а по своей охоте, отца во многом опережают. Хорошо Ахимье Ивановне с такими дочками! Ни спору в избе, ни крику, — так и горит все у них в руках, в работе одна другую догоняет, все друг дружке пособляют.
И в работе они первые и в весельстве: нет лучше выдумщиц и певуний на гулянках, чем Ахимьины хохотливые девки. И оттого льнут к ним парни, от женихов отбою нет, — любого выбирай, который поглянется. Много ли на селе таких завидных невест?
Особенно увиваются парни за старшими — за Анфисой и Лампеей. Обе рослые, румяные, красивые. Фиса чуть в мать, глаза с зеленым огоньком, а Лампея в батьку: чернява, черные волосы в кольца пьются, только красу ее портят, малоприметные правда, оспенные крапинки на лбу и щеках.
Лампея — первая зачинщица девичьих хороводов, она же и первый запевала. Много знают девушки старинных песен и партизанских частушек, а Лампея больше всех. Она памятлива на песню: не только партизанские, но и другие новые частушки, смешливые или печальные, невесть где подхватывает она. По воскресеньям, накинув на голову голубой атлас, Лампея обязательно идет на взлобок, на горку, садится там на камень, — будто нарочно кинул кто на лысой горке, на гуляночном этом месте груду удобных для сиденья каменных плит, — и вокруг нее мигом собираются девки и парни. Лампея запевает песню, и такую песню, будто хочется ей удивить всех новизной, будто хочется ей, чтоб все спрашивали: «Да откуда ты подцепила это?» Казалось, долго ли побыл на деревне молодой учитель, а уж Лампея перехватила от него песню, — не от него, а от ребят, которых обучал ом этой песне. Ребята-то забыли ее, а Лампея помнит, — не такая у нее память, чтоб забывать.