— Вы, сеньор Салседе, прибыли сегодня из Бордо?
Слова Карлоса усладили слух Дамазо, подобно голосу с небес: вскочив с дивана, он приблизился к сеньору Майа, расплывшись в улыбке:
— Я прибыл сюда две недели назад на «Ориноко». Из Парижа… Я езжу туда спускать денежки… А с этой парой я познакомился в Бордо. По правде сказать, я познакомился с ними на пароходе. И мы вместе останавливались в нантском отеле. Очень шикарные люди: камердинер, английская гувернантка для девочки, горничная и больше двадцати чемоданов багажа… Настоящий шик! Невероятно, но они бразильцы… У нее нет никакого sutaque[31], она говорит, как мы с вами. У него есть sutaque, и заметный. Но все же он тоже элегантен, как вам кажется?
— Вермут? — подошел к Дамазо лакей.
— Да. Капельку для аппетита. А вы, сеньор Майа, не желаете? Так вот, я всегда при первой же возможности — прямехонько в Париж! Вот город так город! Здесь у нас по сравнению с ним — просто свинарник… Поверьте, ежели я какой год туда не вырвусь, я просто больной делаюсь. Ах, парижские Бульварчики!.. Экое наслаждение! И уж я наслаждаюсь, наслаждаюсь, я там каждый уголок обшарил… И у меня в Париже дядя.
— И какой дядя! — воскликнул Эга, подходя к ним. — Близкий друг Гамбетты, вместе с ним управляет Францией… Дядя Дамазо управляет Францией, мой милый!
Дамазо, весь красный, млел от удовольствия.
— Да, он пользуется там влиянием. Близкий друг Гамбетты, они с ним на «ты» и живут почти что под одной крышей… И он дружен не с одним Гамбеттой, а и с Мак-Магоном, и с Рошфором, и еще с этим, не припомню сейчас его имени, — словом, со всеми республиканцами. И делает что хочет. Вы его не знаете? Такой седобородый. Он — брат моей матери, его фамилия Гимараэнс. Но в Париже его зовут месье де Гимаран…
В эту минуту стеклянная дверь распахнулась, как от удара. И Эга закричал: «Приветствуем поэта!»
В дверях появился очень высокий человек в черном наглухо застегнутом рединготе, с изможденным лицом и ввалившимися глазами; под орлиным носом — длинные, густые романтические усы пепельного оттенка; лысеющий лоб, мягкие кольца редких волос, вдохновенно ниспадавшие на воротник, — во всем его облике было нечто старомодное, ненатуральное и скорбное.
Вошедший молча протянул два пальца Дамазо и, неторопливо раскрыв объятья Крафту, проговорил тягучим, замогильным, театральным голосом:
— Ты здесь, мой Крафт! Когда же ты приехал, мальчик? Дай мне обнять твои досточтимые кости, досточтимый англичанин!
Он даже не взглянул на Карлоса. Эга поспешил представить их друг другу:
— Не знаю, знакомы ли вы: Карлос да Майа… Томас де Аленкар, наш поэт…
Это был он — прославленный певец «Голосов Авроры», блестящий стилист, создатель «Элвиры», автор драмы «Тайна Командора»! Аленкар с достоинством шагнул навстречу Карлосу, молча сжал его руку, задержав ее в своей, и прочувствованным, еще более замогильным тоном произнес:
— Ваша милость — этикет требует, чтобы я именно так к вам обращался, — вряд ли знает, кому вы пожали руку…
Карлос, удивленный, пробормотал:
— Мне хорошо известно ваше имя…
Аленкар продолжал взирать на него своими запавшими глазами, и губы у него дрожали.
— Вы пожали руку человека, который был другом, неразлучным другом, близким другом Педро да Майа, моего бедного, моего отважного Педро!
— Так обнимитесь же, черт возьми! — возопил Эга. — Обнимитесь и не скрывайте ваших чувств!
Аленкар уже прижимал Карлоса к груди, затем, выпустив его из объятий, вновь схватил его руки и тряс их с шумными изъявлениями нежности:
— Оставим эти «выканья»: ведь я видел тебя, когда ты родился, мой мальчик, я носил тебя на руках и не раз случалось, что ты мочил мне штаны! Черт возьми, дай мне обнять тебя еще раз!
Крафт наблюдал эту чувствительную сцену, как всегда, невозмутимо; Дамазо казался растроганным; Эга поднес поэту рюмку вермута:
— Какая встреча, Аленкар! Господи Иисусе! Выпей, это успокоит тебя…
Аленкар залпом выпил и рассказал друзьям, что он не впервые видит Карлоса. Он часто любовался им, его коляской и белыми английскими лошадьми. Но не хотел напоминать ему о своей дружбе с его отцом. Он не привык обнимать никого, кроме женщин… Тут поэт вновь наполнил рюмку вермутом и, подойдя к Карлосу, начал патетическим тоном:
— В первый раз я увидел тебя, сынок, на Поте-дас-Алмас. Я был погружен в Родригеса Лобо и наслаждался этой старой литературой, ныне столь презираемой… Припоминаю, что читал «Эклоги» нашего восхитительного Родригеса, истинного певца Природы, португальского соловья, ныне, понятное дело, когда у нас здесь развелись Сатанизм, Натурализм и прочие Мерзостизмы, заброшенного в дальний угол… И в эту минуту ты проехал мимо, мне сказали, кто ты такой, и книга выпала у меня из рук… Я тогда, поверь, более часа оставался недвижим, перебирая в памяти давно прошедшее.