За перегородкой завозилась больная тетка. Она лежала третий год, разбитая параличом. И он за ней терпеливо и внимательно ухаживал. И на этот раз дал лекарство, поправил постель, стараясь иметь бодрый вид. Он отворил окно, чтобы освежиться. Вдоль палисадника шел к нему учитель рисования, Василий Филиппович. Он нес в руке свою неоконченную картину и этюдник, на плече мольберт. Однажды художник склонил Евстафия Евтихиевича ему позировать.
— Ты последняя латынь на земле, — говорил Василий Филиппович, — надо бы тебя как следует увековечить. — Хотя он приятеля увековечивал не в первый раз.
На этот случай было задумано «широкое полотно». Но позировать сегодня было делом неподходящим. И все-таки Евстафий Евтихиевич был рад приятелю, неугомонная болтовня которого в прочее время очень его тяготила.
Увидя Евстафия Евтихиевича в окне, художник закричал своим притворно-сердитым голосом:
— Нет, батенька, не отвертишься на сей раз. Конченое дело, запечатлеем мы вас во цвете лет и таланта. Сам Илья Ефимыч позавидует.
Он залился тихим заражающим смехом и осторожно стал взбираться на крылечко. Войдя в комнату, пристально оглядел Евстафия Евтихиевича, потом обошел его кругом, не разгружаясь от ноши, и наконец облегченно вздохнул:
— Слава Христу и деве Марии. Остался ты в первобытном состоянии. Я думал, прихорашиваться будешь. Мне Илья Ефимыч такой случай рассказывал: понравился ему один студент. Волосищи — копна, рожица — чистого разбойника, бородища — помело. Ну, стало быть, Илье находка. «Вот, говорит, тип пьяного забулдыги и неуча. Национальный расейский шалопай, лучше не придумать». Прельстился и позвал его к себе: «Сделайте милость, придите, говорит, я малевать вас буду». И вот утром, представьте себе, приходит к нему этот студиозус, причесанный, побритый и в новом сатиновом галстуке, прямо пижон с бонбоньерки. Илья ну прямо завыл от огорчения: «Ограбили вы меня, сукин сын, зарезали без ножа… Ведь таким вы мне и нужны-то, как пятая нога собаке». И в страшном гневе прогнал его. Горяч и буен был страсть. Но я избавлен от этих мер, слава богу. У нас все в порядке. Вы — подлинный дикарь. Великолепно! Выше похвал!
Он опять засмеялся заразительно, а Евстафию Евтихиевичу от этого не стало веселее. Рассказ этот он слышал много раз, к тому же слово в слово.
— Нет, сегодня не доведется позировать, Василий Филиппыч. Я не в форме, — сказал он.
— Эх, батенька, что это с вами? Мерихлюндия напала? Извольте объяснить и на проклятые вопросы дать ответы мне прямые. Приготовимся, сударь… Жду… Садись, и баста!
— Посуди сам, Василий Филиппыч. Сегодня ученики меня прямо заплевали в буквальном смысле. И не знаю, что делать. Иван Дмитриевич каждый день новшества вводит. Он на помочах у этого гения — Петеркина… Спектакли, доклады, выставки… «Программы должны пополняться краеведческим содержанием…» А так как в городе все — кустари, то в классах висят замки, ножницы и вилки… Этот «общественно необходимый труд» у всех на устах… А все сводится на бестолковое гулянье по мастерским, в которых ученики всем надоели… Тоска зеленая, братец.
— А вы не противничайте, вот что. Не привередничайте, и все пойдет как по маслу. Беспокойствие на земле только от одного непокорства. Пошлость неуязвима. Я сам ужасно вольнодумствовал в молодости. И от этого много было на душе зряшной тревоги. Тогда многие были в партиях. И мне казалось, что я один как-то на отшибе. Вот и говорю директору: «Мне бы в партию вступить, ваше превосходительство». — «В какую партию? С ума сошли?» — «Которая, говорю, самая наипорядочная». — «Нет, говорит, наипорядочных партий. Все трепачи и карьеристы». Ну я и остался беспартийным благодаря богу. Вот и сейчас у меня все гладко. А почему? Не строптивничаю.
— Да ведь плюются же.
— А вы утритесь. В Галилея плевали, Сократа помоями обливали. Гуса на огне сжигали, Лавуазье на веревке по улицам водили. А вы что за птица? Плюнуть — дело нетрудное. Выпустить слюну и бешеная собака умеет. Принимайте-ка позу Франциска Ассизского, и делу конец…
— Нет уж, Василий Филиппович, не до шуток, в другой раз как-нибудь. Лучше погреемся на солнышке или попьем натурального чаю.
Василий Филиппович с преувеличенным возмущением воскликнул:
— Как это досадно, батенька, когда человек весь состоит из причуд. Вишь заартачился, как беременная бабенка.
Из учителей города Василий Филиппович был самым обеспеченным. Его завалили заказами на портреты. Особенно на портреты дам, которых он изображал с алой розой на груди или с пионом в руке на пышном фоне Оки и синего, как ситец, неба. Эти портреты приукрашенных жен купцов и мастеровых в кричащих пунцовых и муаровых платьях висели в каждом домике города. Писал он их в гладкой манере, тщательно моделируя каждую складку на подоле, каждую пуговицу на пиджаке, однако избегал на лицах заказчиц малейшей неприятной подробности: пупырышки, бородавки; улучшал выражение глаз, цвет кожи и вставлял в уши воображаемые серьги, вешал монисто на грудь — и все для требуемой заказчицами привлекательности. Всем женщинам хотелось видеть себя так заметно приукрашенными. Поэтому все они говорили: «Он пишет так натурально, хлеще Репина, лучше всех на свете».