Он разошелся и сказал много лишнего. Об этом его не просили. Сердце колотилось от волнения, щеки пылали.
— Это хорошо… что не думаете всем угождать. Кому-то ведь должны быть неприятны наши принципы. Даже в собственной семье и то не все друг другу угождают. Продолжайте, я слушаю…
«Выговорюсь до конца, а потом пусть будет что будет», — подумал Пахарев.
— Я не демонстрирую к ним своей неприязни, ни к родителям, ни к ученикам, ни к учителям… Я только не поступаюсь своими принципами… И я требую уважения к ним, от учеников до уборщицы… Законопослушание! Оно в устах профана звучит насмешливо… Над ним смеется и наш Коко, и наш Рубашкин, и наш Женька Светлов, и его сподручные.
— Я знаю. Вкладывают в это слово тот же смысл угодничества.
— Однако это великое слово. Вся проблематика преступности сводится к этому: не делай того, что не дозволено. Запрещено ломать деревья — не ломай. А у нас как? Объявим день леса, обсадим улицу, а на другой день деревца поедят козы или повыдергают хулиганы. Все злостные преступления имеют источником якобы невинные нарушения, которым ни родители, ни школа не придают значения. А если придать, то спасешь человека. Не преступай черты, указанной педагогами. У меня есть ученик, бойкий, способный… Он начал отнимать деньги у детей лишенцев. «Грабь лишенцев!» Это стало у него девизом… Он, видите ли, сын коммуниста, так он «реализует революционную волю». Сперва он отнял гривенник у Портянкиной, потом стал торговать водкой, потом обокрал школу, не останови его — дозреет до серьезного преступника.
— Светлова сын, угадываю. Отец — отличный мастер и коммунист.
— Он отличный, а сына не сумел воспитать. Сын то баб религиозных оскорбляет, то отнимает деньги у детей лишенцев и думает, что он — передовой. Мы не иезуиты, не всякие средства с врагом у нас дозволены. Дурные средства развращают исполнителей.
— Вы понимаете тонко задачи воспитания, уже это приятно. Видать, вы были на практической работе.
— Я в комбеде работал до института и в сельсовете. Участвовал в подавлении эсеровских мятежей. Организовывал первые сельхозкоммуны, которые тут же разваливались по причине полной неясности того, что и как их, коммуны, создавать. Словом, делали революцию в деревне…
— Неплохая школа — комбед.
— У нас предкомбедом был полуграмотный батрак, сормович. В пятом году его замели на каторгу, перед Октябрем выпустили. Ошкуров его фамилия. Я не помню случая, чтобы он переступал закон. Не то чтобы взять да убить зловредную старуху, как это сделал Раскольников, но, если бедняку не положено брать из конфискованных им запасов, он отступника отдавал под суд. Впрочем, суда-то никогда не было, в нашем понятии, а просто, пользуясь правом власти на местах, сажал его в каталажку. И заметьте, ничего не брал сверх законной нормы. Время было жутко голодное, и сами мы голодали, и семьи наши голодали. Жмых, лебеда, мерзлая картошка — были нашей едой. Бывало, сложим сотни мешков зерна, найденного в ямах, самогон, мясо, рыбу и тому подобное — никто не трогал и пальцем. Отсылали все это в Красную Армию. Самогон выливали в землю. Наш предкомбеда говорил: «Дай беднякам свыше положенного грамм — завтра возьмут пять, послезавтра будут брать пудами и превратятся в преступников. Я помню, как мы расправлялись с хапугами. Безжалостно! И только по закону. Сейчас этому и не верят, что мы только и думали о том, чтобы было справедливо, все по закону. Все понимали: при диктатуре беднейших допусти слабинку — нее разлетится в прах. Да, революционная законность — высокая сила, и она нас спасала. Мой старший брат работал в Чека. Возвратясь с гражданской войны, он нас похвалил. Я и сейчас эту похвалу ношу в памяти, как награду…