— Я ведь видел, как Петеркина везде уважали… В уоно, укоме… а комсомольцы души в нем не чаяли. Я видел, сомневался в своих сомнениях. Общественное мнение гипнотизирует. Как я восстану, если все в городе любят и уважают…
— В поведении людей много зависит от страха перед тем, что и другие поступят так же. Но мы, ленинцы, никогда не поощряем стадность. С чего же, интересно, началось ваше разочарование в Петеркине?
— В самом начале смущало одно: брезгливость ко всему отечественному. В этих грезах о перманентной революции русскому пролетариату отводилась роль второстепенная. И неучи мы, и грязны, и экономику не сумеем без иностранных концессионеров наладить. Хоть мы и первые начали революцию, но завершить ее — кишка у нас тонка, надо ждать помощи опять же с Запада.
— Это у них фиксе-идея — Запад, психологически это очень понятно. Оппортунисты за границей прямо-таки уцепились за книгу Троцкого «Уроки Октября». А сколько он породил всяких слухов, легенд, особенно в среде мещанской. Он стал вторым ее героем, первым-то был Керенский. Троцкий знал, что делал, испытанный политик. Он бросил кость неустойчивой части молодежи: «Вы — барометр партии». Надо же! И вовлек ее в борьбу поколений.
— Это наш Рубашкин и его окружение.
— Мы в каждой школе обнаружили эти настроения.
— И до чего дошло — мальчишек коснулась эта зараза. Дескать, рабочее ядро внутри комсомола важнее партруководства, гарантия от уклонов и лакмусовая бумажка ортодоксальной чистоты. Я разговаривал с Рубашкиным. Ведь неплохой парень, есть способности и твердость натуры. Но сбит с толку, забросил учебу и уже готовится в молодежные вожди. Ох уж этот вождизм. Он порожден лестью троцкистов перед молодежью.
— Подлецы! — громко произнес Тарасов. — Детьми дерутся. Троцкий сделался знаменем для всех антипролетарских уклонов и группировок.
— Говорят, даже обыватели, у которых понятие «коммунист» ассоциируется с чем-то вроде грабителя, вдруг повесили у себя на стене портрет Троцкого… Ведь Петеркин и меня пытался завербовать.
Пахарев передал весь разговор с Петеркиным в ресторане «Париж».
— Знакомые речи, — ответил Тарасов. — Я как со съезда приехал, все думаю об этих оппозиционерах. Каждый день, каждый час. Вот возьмите хотя бы наши местные дела. Какая заплелась паутина. У Ариона была в губернии рука, а ведь нет ничего высокомернее бездарности, которая чувствует за спиной сильную поддержку. Вернее, рука была не у Ариона, а у жены. Какой-то там обожатель из этой петеркинской шатии. Наиболее опасен дурак с инициативой. Так этот обожатель так дело повернул, что ваше заявление в губоно представил как злостную клевету против этого фантастического Ариона и его шатии-братии. Вам несдобровать бы. Да только не успел этот обожатель, сам, как говорится, «погорел». А уж и бумага была сочинена о снятии вас с работы и предании суду: разложил, дескать, школу, развел преступность в ней, пренебрег новыми веяниями, неспособен к педагогическому труду, злоупотреблял властью, груб и невоспитан… И все это обстряпано на якобы самых законных основаниях. Даже опрошены ваши учителя. Вот полюбуйтесь.
Он подал Пахареву папку, в которой заявление Пахарева в губоно обросло всевозможными справками, отношениями, перепиской, отзывами о нем с мест разных должностных лиц. Всего курьезнее было пространное донесение Шереметьевой, написанное витиеватым слогом с безвкусным набором псевдореволюционных фраз, из которых следовало, что единственный человек, стоящий на страже революции в городе, была она, Шереметьева, а Пахарев — «враг всего нового» и «антисоветский элемент».
— Дискредитация честных работников — это у оппозиции входило в план продуманной так называемой «идеологической борьбы».
Тарасов поднялся, прошелся по кабинету, закурил. Пахарев следил за каждым его движением с раскованным волнением.
— А какая спекуляция на популярных демократических лозунгах, — продолжал Тарасов уже спокойнее. — «Подтягивание рабочей зарплаты до довоенного предела», «Участие рабочих в прибылях». Или, к примеру, вообще спекуляция на «равенстве». Кто только не спекулировал на этом лозунге в истории, на «равенстве». Помните французские: «свобода, равенство, братство»? А что вышло из этого на практике? Бедный стал равен со всеми в том, чтобы продать свободно свои руки, кому хочет. Таковы сюрпризы истории. Вот и наши оппозиционеры в брошюрах твердят: равенство, равенство, равенство, не глядя вперед… Сию минуту ввести равенство во всем. Язык без костей. Можно декретировать что угодно: равенство на возраст, на цвет глаз, волос и кожи, на таланты, на здоровье, на рост и красоту лица, на тембр голоса, а у женщин еще — равенство на грациозность, обаятельность и женственность. Можно декретировать и то, чтобы внимание мужчин распределялось на всех поровну. Боже мой! Двух листьев на дереве нет одинаковых. Да о таком ли равенстве говорили Ленин и Маркс?