Иван Дмитриевич произнес:
— Помолчите, Евстафий Евтихиевич. Вы постарше, уступите… Вы всегда с протестами. Вы — анархист, Евстафий Евтихиевич.
Но Евстафий Евтихиевич не внял директору. Он продолжал:
— Значит, школа одна должна бороться с невежеством и нищетой, которые имеются вокруг? Где взять силы учителям и ученикам? Ведь ваши теоретики: Шацкий, Блонский, Шульгин — ничего не сказали по этому поводу?
— Они сделали упущение, не посоветовавшись с вами, Евстафий Евтихиевич.
— Сударь! (Это он сказал нарочно так — «сударь».) Есть всякие виды работы, и я могу их тоже перечислить, тем более что это легче всего… Легче всего дать миллион советов для всего населения и труднее всего отучить от дурной привычки одного хотя бы мальчика… Не всякая работа педагогически ценна… работа может быть очень ценной в общественном смысле, полезна, даже необходима, но в педагогическом смысле она может быть очень вредной. Например, служить в пьяных вертепах, вычищать выгребные ямы, торговать водкой… и тому подобное. Вот в прошлом году вы занимались такой общественно необходимой работой, как сбор окурков в общественных местах. Собирать окурки надо, парки, и набережные, и площади города загажены окурками, хотя и стоят везде урны, но ими не приучены пользоваться. Стоит урна рядом, но он все-таки бросает окурок на траву или на дорожку, и вот вы затратили на собирание окурков несколько дней, разрабатывая «комплекс» — «оздоровление площадей и улиц города». А что из этого получилось в смысле педагогическом? Сплошной ляпсус. Безобразие, сударь… Ребятишки напрятали окурков и стали их докуривать, приучились курить и сейчас курят и уже по своей инициативе собирают окурки на площадях… Этого вы хотели?!
Евстафий Евтихиевич, тяжело дыша, произнес эту тираду громко, взволнованно и сел… Шереметьева тут же вскочила и неестественным голосом, в котором было искусственно-взвинченное возмущение, произнесла:
— Мы должны отмежеваться… Это неслыханная дерзость. Во всяком случае, дискредитация советского учительства. Это не вписывается в момент. И я первая заявляю категорический протест…
Это было так неожиданно, что в учительской воцарилась напряженная тишина…
Шереметьева Евгения Георгиевна, ходил слух, была по рождению графиней. Шереметьевы были богатыми вотчинниками в Нижегородской губернии и родственниками Евгении Георгиевны. Никто этого не знал точно. Но достоверно было одно: что ее муж, полковник, принимал участие в колчаковском мятеже, пропал без вести, может быть, жил за границей. Евгения Георгиевна осталась с ребенком, без средств. Она хорошо знала языки, но никто не хотел брать ее в школу. Иван Дмитриевич взял ее из сострадания. Она имела немного уроков, мало зарабатывала, ютилась с ребенком в каморке у старухи — городской мещанки. Ребенка девать было некуда, и она оставляла его в сторожке у Марфуши… А когда он подрос, ему было уже четыре года, она его брала с собой на уроки. Он сидел на задней парте тихо, смирно, пугливо прислушиваясь и озираясь своими огромными серыми глазами. Из благодарности или из чувства самоохранения она никогда не перечила комсомольцам. Она ужасно боялась потерять место работы и делала все для того, чтобы не подумали, что у ней на уроках ученики бездельничают, ходят вверх ногами, открыто заявляют о ненужности немецкого языка… и ее третируют, как это и было на самом деле.
Учителя питали к ней чувство жалости, смешанное с брезгливостью, неприязнью, даже с презрением. Поняв, что репутация Евстафия Евтихиевича пошатнулась, она теперь везде выступала против него. Вот и сейчас учителя испытывали большое чувство неловкости, никто к ней не присоединился, но и не одернул ее… Все сидели как в воду опущенные… И только Евстафий Евтихиевич жестом отмахнулся от нее, как от мухи, и продолжал:
— Уважаемый докладчик — столичный человек и по характеру личного быта — городской холостяк. Ему не знакома русская сельская жизнь школьников, и он, ратуя за труд в школе, думает, что труд для наших школьников небывалая новость. А вы спросите у каждого школьника, чем он занят дома, и вы удивитесь многообразию их труда. Боже праведный! Да это они вас, Вениамин Григорьевич, должны наставить на путь истинный, заставить полюбить физический труд и понять его значение, а не вам их… Эх уж эти варяги!
Иван Дмитриевич оборвал его и сказал:
— Вы забываетесь, дорогой. Вы перебарщиваете. Я лишаю вас слова… К чему эти оскорбительные и недостойные советского учителя намеки о варягах?
— Забывается. Вернее — зарывается. Он ответит!.. — разъярясь, вскрикнула Евгения Георгиевна, и багровые пятна выступили у ней на лице и на шее. — Он дискредитирует наш коллектив. И мне стыдно за него, стыдно, товарищи, стыдно.