— Напрасно отказался Семен Иваныч, — произнесла Шереметьева неестественно бодрым голосом. — Я была всегда убеждена, что только он сумел бы навести полный порядок во всех школах нашего города…
— Я много повидал людей, — сказал Андрей Иваныч, — и отпускал им грехи на исповедях, и знаю все грехи людские, вплоть до самых тайных и неблаговидных… И я вам поведаю, что страшен не тот, кто творит ошибки: мы все их делаем и один бог от них застрахован, если верить Священному писанию, а тот, кто, увидя, что он сделал ошибку, не хочет в этом покаяться. Вот у Семена Иваныча я не заметил этого свойства. Он не считает себя чище и выше других и всегда готов признаться в том, чего не знает, не умеет и что выполнил оплошливо. Он не станет сердиться на того, кто захочет его предостеречь или ему указать. И в нас, подчиненных, он любит то же самое… Я с ним каждодневно сталкиваюсь по всем мелочам повседневной жизни… И на то уповаю, что в его характере есть нечто такое, что нельзя сломать. А уж нет ничего хуже, как человек без характера.
Андрей Иваныч прошел к себе в комнату. Учительницы молчали, и каждая прятала свои глаза от другой.
— Я все это отлично предвидела, — сказала Шереметьева, — и решила вас немного разыграть… Неужели вы думали, что я так опрометчива и глупа?.. Неужели вы хоть на один момент усомнились в том, что я отлично понимаю, какую огромную роль в нашем городе сыграл Семен Иваныч по оздоровлению идеологической атмосферы среди советского учительства. Да, конечно, это же и была инициатива его: убрали наконец этого идиота Ариона.
— Ему мы этим обязаны, и только ему, — подхватила Ольга Васильевна. — Это человек кристальной честности и душевной щедрости… и огромного мужества… Мне товарищ Волгин говорил то же самое. Семен Иваныч последовательно с Арионом боролся. А мы, конечно, надо прямо сказать, стояли в стороне…
— А как же заявление об отмежевании? — спросила Манечка.
— Я оставлю его при себе, — сказала Шереметьева. — Как памятка о твоей, милочка, наивности…
— Вам бы актрисой быть, Евгения Георгиевна. Да, я действительно все это приняла за правду…
— А я не приняла за правду, — сказала одна учительница. — Я знала, Евгения Георгиевна большая мистификаторша… И я подписалась, чтобы посмотреть, что будут делать другие…
— И я, и я тоже, и я, — повторяли друг за другом остальные учительницы.
49
Из укома Пахарев прошел прямо в кабинет завуча. Надлежало проверить готовность документов для выпускников школы. Мария Андреевна была одна у открытого в сад окна, на подоконнике благоухал фиолетовый букет свежей сирени, и пахло сиренью. Она сидела недвижимо за столом, подперев голову руками. Перед ней лежали бумаги, но ушедший в себя взгляд был рассеян и направлен мимо бумаг. Когда он стукнул дверью, она подняла голову, и вдруг недоумение, страх и радость попеременно отразились на ее лице. Она бросилась к нему навстречу и остановилась: смущение и обожание боролись в ней.
— Мука моя, Семен… Я, кажется, пережила сегодня целых две пытки, в ожидании этого ужасного финала. Смотрю в бумаги, а в воображении ты… только ты, мой невыразимый… А, да что тут хитрить… И надоело сдерживаться… Как я люблю тебя, Семен…
Слезы счастья блестели у нее на глазах. Она стыдливо закраснелась и протянула к нему руки в мольбе, в отчаянии… Он слышал, как билось ее сердце, как бушевало ее прерывистое дыхание.
— Ах, Маруся, — он не принял ее руки, и она печально опустила их. — Зачем ты в это дело ввязывалась. К чему эти жертвы, которые так же действенны и нужны мне, как пятая нога собаке. Целую стопу твоих ходатайств, протестов, молений я просмотрел в укоме. Куда только ты не писала, безумная. Ведь пойми ты наконец, что в случае, если моим недругам повезло, если бы удалось им выбить меня из седла, и ты угодила бы вслед за мной туда, куда макар телят не гонял.
Она вспыхнула, глаза засияли восторгом, и руки сжались на груди:
— Я почла бы за счастье разделить твою участь, Семен… Если хочешь, я ждала этого как манны… Хотя, конечно, такая эмоция — ужасный эгоизм с моей стороны… Может быть, это был у меня последний шанс… быть с тобой навсегда…
Он сделал нетерпеливое движение и сказал:
— Ты все еще не угомонилась, Марусенька…
— И никогда не угомонюсь… Не запрещай мне хоть признаваться в этом. Я больше ничего не требую… Я знаю, что такое «Избирательное сродство», читала Гете. — Она сделала мучительный жест и сказала решительно: — Это, наконец, болезнь моей души, от которой я не хочу выздоравливать. Мне так лучше… Я живу… Я ведь сужу о человеке по тому, что он меня заставляет говорить и чувствовать, чем по тому, что он говорит сам… А разве ты сказал мне хоть одно… одно слово в утешение? Ну хоть только один намек?..