— Я не очень верю во вкус разогретых кушаний…
— Вы просто не хотите себе самому признаться, что я вам и сейчас небезразлична… Да?
— Какими глазами вы это усмотрели?
— Глубже всего смотрят в сердце глаза, которые больше всего плакали.
— Значит, я просчитался, полагая обратное… Ошибка…
— И ошибка бывает поучительна, если только мы молоды. Только бы не таскать ее с собой, ошибку, до самой могилы.
«Она умнее, чем я думал», — подумал он и улыбнулся.
Лицо ее просветлело.
Между тем собирались вокруг телеги мальчишки с улицы. Они приподымали одеяло и разглядывали Ариона. Вдруг он завозился и зарычал.
— Чокнутый! — крикнул один мальчик.
— Рехнулся! Рехнулся! — огласили голоса мальчишек эту пустынную улицу.
Арион откинул одеяло, спрыгнул с телеги и пустился за ними. Дети, смеясь и взвизгивая, рассыпались по переулкам, выглядывали из-за углов и крутили пальцами вокруг лба:
— Нечистый дух! Псих! Бешеный, на дерьме замешенный.
Арион показал им кулак, потряс им и произнес на всю улицу важно, как, бывало, на трибуне:
— Вот так, и только так!
Людмила Львовна схватила его за руку.
— Оставь их, Ариоша. Стоит связываться с глупыми. Ляг. Спи. Дорога дальняя.
Она уложила его под одеяло.
— Вы останетесь одиноки, без средств. Что вы намерены делать? — спросил Пахарев.
— И сама пока еще не знаю. Положение, конечно, хуже губернаторского. Ведь я никогда не трудилась, не служила… Взяла один частный урок, за гроши, конечно… А сейчас я изучаю и английский. Он приобретает большее значение в жизни вообще и для школ тоже. Мне очень даются языки. Я никогда им не обучалась… Нахваталась от гувернанток. Кстати, я потому и вызвала вас, чтобы спросить, не будут ли в вашей школе лишние уроки иностранного. Французский и немецкий я знаю с детства. Шереметьева, я слышала, от вас уходит.
— Она переведена на техническую работу. У ней не ладится с преподаванием… Она не любит детей, а это значит, что и они любить не смогут. Педагогика как наука кажется всем очень простой, ведь правила воспитания — самые первые правила, с которыми человек сталкивается в своей жизни… И все думают, что это просто, как есть, спать… И все ошибаются… Самое близкое — самое трудное для уяснения… Это так же неожиданно, как измена друзей.
— Вот и я почти в таком же положении. Кланялись мне, заискивали, когда была женой Ариона. И мне казалось, что все ко мне добры, а как только его уволили, сразу стала нигде не нужна… На улице завидят — переходят на другую сторону. Мастакова, которая служила мне как собака, так она теперь притворяется, будто со мной никогда и не была знакома. Я сперва у ней хотела уроки попросить… Куда там! Даже не здоровается… «Я не дружусь с «бывшими». А ведь сама — «бывшая», хлеще меня. Начальница царской гимназии. Я буду делать все, что надо, для детей… своих-то нету… так…
— Я посоветуюсь с педсоветом.
— Неопределенно…
— Есть много «но»…
— Значит, вы мне по-прежнему не доверяете, не верите. Это мне больнее всего. Эх, Семен Иваныч, мосты сожжены. Рубикон перейден.
— Хорошо это. Очень хорошо, что наконец проснулась жажда к полезной работе.
— Проснулась! Я всегда об этом мечтала. Но меня обрекали на иную роль… Такова была мораль и всех моих подруг. Так жили и не видели другой жизни. Но ведь не надо читать Жорж Занд, чтобы знать, что работа для женщины — и свобода, и смысл, и половина счастья. Она, работа, сделала человека человеком. Видите, я запомнила ваши слова. Я слышала Блока, он говорил то же: священный труд воспитывает ум и наше сердце. А уж Блоку я больше всего верю. А вы знаете ли, что Габричевский из командировки не приедет?
— Это я знаю, и притом очень хорошо.
— И фамилия его другая.
— Догадываюсь. Каиново племя. Все время рыскают в поисках своего места и не находят. От себя никуда не уйдешь. Посеял плевелы — не жди хлеба.
— Представьте, мы с ним с раннего детства связаны. Еще наши отцы были закадычными друзьями, а наши поместья были рядом. Я считалась его невестой и готовилась к браку. А тут — Октябрь, война, мировая суматоха, все смешалось — кони, люди… Ощущение сейчас такое, точно, прожила я тысячу лет. Я еще не старая, а сколько повидала и испытала всего. Паническое бегство белых за границу. Подлость, предательство, кровь, низость интриг… Знавала похотливых и бездарных князей, тщеславных и глупых министров. Напыщенную фразеологию фальшивых патриотов. Ходульную величавость, спаянную воедино с чванством. И полное бездушие, полное! Отец с матерью утонули у меня на глазах в Одессе при трагической эвакуации. Сестра ушла на панель. А положение какое?.. Даже некому было отдаться. Одичание, грязь, нищета. Да, несчастье — великий учитель и уроки его жестоки. — Она явно заволновалась и остановила себя. — Все-таки именно Арион спас меня от голодной смерти. Умные из нашего брата умирали от голода, от вшей, а дураки приспосабливались. Советская власть так ценила и так хваталась за сочувствующих. А в такой спешке, в схватке с врагом и не всегда отличишь мишуру от золота. И на чем Арион выехал? На обыкновенных доносах. А на кого? На своих же сослуживцев. Грубое приспособленчество у него доходило до исступленного изуверства. Будет ли когда-нибудь это понято и описано, как эксплуатировали революцию в своих выгодах самые презренные ублюдки? Не поверят, но об этом я знаю твердо. Ведь он изо всех сил старался вытеснить из памяти своей всякое воспоминание о прошлой жизни и на этом, по-моему, свихнулся. Он таким же был при царизме. Школа Победоносцева и Дмитрия Толстого. Ведь до чего дошел: выбросил все книги, которые содержали букву ять и твердый знак. «Это — реликвия старого режима», — говорил он. Сжег всю библиотеку от Гомера до Льва Толстого, которая попала к нему от местных помещиков. Библиотека эта могла бы быть гордостью области, а он сжег без сожаленья. И не держал в доме ничего, кроме тощих брошюр, написанных варварским языком этих современных доморощенных экстремистов от педагогики. Он не решался читать Пушкина — все-таки дворянин, Лермонтова просто ненавидел — ведь он с царскими погонами. И читал только Демьяна Бедного.