Он прекрасно понимал, что его приезд вызвал в школе оживление. Малыши, прослыша о новом учителе, подняли вой в классе, они захотели, чтобы он преподавал и у них. Старшая группа всех раньше, впрочем, проявила своеволие. Евгении Георгиевне заявлено было, чтобы она не являлась в класс. Ее урок отводился на подготовку к математике.
Иван Дмитриевич, убитый, хватался за голову и в лихорадочной нерешительности повторял:
— Шабаш. Я уже подал заявление. И вот терпеливо жду. Целую неделю мучают меня знакомые расспросами: почему я это сделал? Довольно! Довольно! Не ждать же того момента, когда столкнут меня с лестницы. Внедрение этих прогрессивных методов не по мне.
На докучливые увещевания учителей он отвечал, махая руками:
— Сыт по горло. Пусть поработают молодые.
Учителя ходили сбитые с толку, встревоженные и молчаливые. И если надо было что-нибудь предпринять или выяснить, то обращались к Пахареву.
— Это же не мое дело, — отвечал тот с искренним удивлением. — У нас есть директор.
Однажды он был вызван в уоно.
— Как дела? — глядя в угол, мрачно буркнул Арион Борисыч.
Пахарев пожал плечами:
— У нас, признаться, не учатся, а больше митингуют…
— Экая диковина, — оборвал его Арион Борисыч. — Допустим. А кто ее развел в школе, эту митинговщину? Ты мне не втирай очки. Мутишь там, винтишь, в мутной воде рыбу ловишь, а потом хвост на спину — и в кусты. Нет, брат, шалишь, не спрячешься. Негоже, брат… вовсе дрянь. Ты наблудил, а я расхлебывай. Учителя воют, директор хнычет, уборщица голосит, одни ученики гоголем, грудь нараспашку, язык на плечо. Радехоньки: промежду учителей, видите ли, раздор вышел… Ну, достижение. Умора.
Арион Борисыч бросил на Пахарева с самодовольной несдержанностью свой строжайший взгляд.
— При чем тут я? — ответил Пахарев, подавляя в себе вспышку гнева. — При чем тут я?
— Не финти, брат. До тебя было все спокойнее. А теперь, слышь, только и разговору про то, кто лучше, Есенин или Маяковский…
— Запретить думать и спорить никто не сможет, нужно только пытливость детей направить в надлежащее русло…
Он бросил перед Пахаревым на стол мятый лист бумаги, на котором были подписи учащихся под заявлением в уоно, чтобы убрали нескольких учителей, в первую очередь Афонского, а директором назначили Пахарева.
Бумага была принесена целой делегацией, и уоно заподозрило нового учителя в демагогии. Обида вывела Пахарева из равновесия. Он воскликнул:
— Уверяю вас, это они сами выдумали, огольцы. Не представляю, как я буду глядеть в глаза своим товарищам по работе.
— Думаю крепко и я по этому поводу, — ответил инспектор. — Во всяком случае, приходится констатировать: дать по шапке директору необходимо. Песенка Ивана Дмитриевича так и так спета. Стар, робок и притом же идеологически, не подкован. Выдвиженец, а не достиг. Да, необходимо настойчиво продолжать работу по укреплению кадров. Вот так, и только так. Иди, да не мути, а я подумаю…
И погрозил Пахареву пальцем.
В этот же день ученики седьмой группы прогнали с урока химии Ивана Митрофаныча. Он служил когда-то фармацевтом, но был уволен из аптеки, как гласила бумага, «за скотское состояние во время исполнения служебных обязанностей». И в самом деле, во время этого «состояния» он перепутал лекарства: касторку, предназначенную для одного, дал другому и велел растирать ею руку, а растирание велел выпить старухе.
А в школе, за неимением людей, и ему были рады. Иван Митрофаныч, имевший дело с микстурами, изъявил желание преподавать химию. Вернее, он не преподавал ее, а диктовал ученикам химические формулы из записной карманной книжки, которая лежала вместе с нюхательным табаком. Поэтому всякий раз, как только он вынимал ее и встряхивал на ладони, ученики на передних партах начинали чихать. Остальные подражали им, и весь класс чихал в течение получаса, оттесняя на конец урока скучные занятия химией. Иван Митрофаныч стал потом осторожнее и отряхивал записную книжку у дверей, при входе в класс, но все равно, как только ученики, бывало, книгу его увидят, начинается неистовое чихание.
— Полноте, — скажет учитель, — я и табак-то дома оставил.
— Иван Митрофаныч, — отвечают хором, — это условный рефлекс Павлова. Ничего не попишешь. Так вот и тянет чихать, как только вас увидим.
— Ну ладно, чихайте на здоровье.
Так и укоренилось за химией название «Урок чихания».
Приборы, за неимением химических препаратов, никогда не были в деле и валялись вместе с пивными бутылками на погребе. Химия, как говорил Иван Митрофаныч, изучалась «абстрактным путем». Но Иван Митрофаныч самообольщался. И «абстрактным путем» она не изучалась. Когда он диктовал свои формулы, ученики писали сочинения по русскому языку, рисовали, делая вид, что записывают его урок. Собственно говори, ученикам известна была по химии только одна формула: H2O, и то узнана из песенки: «Сапоги мои тово… пропускают аш два о».