Арион Борисыч за то время, что находился на ответственной работе, отвык от нормальной беседы с посетителем. Поэтому он и Пахареву ничего не дал сказать… А говорил сам обо всем сразу и ни о чем внятно. Так что Пахарев ничего толком и не понял.
— Вот так, и только так, — закончил инспектор свою длинную речь. — Наиболее актуальной задачей являются новые методы преподавания… Зарубите себе на носу. Вопросы есть? Нет? До свиданья.
Он проводил Пахарева до дверей, ибо считал это признаком культурного руководителя, и спросил:
— Где думаешь жить? На частной или при школе? — И сам себе ответил: — При школе, конечно. Там четыре комнаты, под руками сторожиха, стряпкой тебе будет. Ну, пока. Вот так, и только так.
Не сказав ни слова, Пахарев вышел опять в сад и ждал открытия школы. Учеников еще не видно, но двери уже настежь раскрыты. Они имели обличье черновых тетрадей, на них искусно нарисованы были рожицы с поясняющим текстом: «Шурка ухлестывает за Любой», «Тоня + Коля = любовь».
Пахарев тихо и осторожно вошел в коридор. Петух клевал там жито, просоренное у приотворенной двери в сторожку. Он отворил ее. Сторожиха Марфуша, лежа на кровати, зевала и потягивалась. Она указала ему рукой на дверь в коридоре, сказав:
— Вот тее, красавец, учительская. Подождешь там Ивана Митрича. Он чай пьет. Младшие-то группы все на экскурсиях, а старшие — на верхнем этаже балясничают. Учитель Евстафий Евтихиевич ноне что-то запаздывает, захворал, видать, старикан.
Пахарев вошел в учительскую. На огромном столе, залитом чернилами и изрезанном перочинными ножами, валялись разбросанные, как колоды карт, групповые журналы вперемешку с захватанными ученическими тетрадями. Полки двух книжных шкафов из красного дерева были заполнены банками с домашним вареньем.
Пахарев одиноко сидел в учительской около часа. Затем пришла дородная женщина в капоте, вся составленная из полушарий. Она хозяйским глазом осмотрела Пахарева с ног до головы и с добросердечной снисходительностью сказала:
— Ну вот, а Митрич со мной зря спорил, что ты прибудешь только вечером. Придешь, батенька, к нам. Чайком попотчую с вишневым вареньем, сочнями ублаготворю.
Она наполнила вазу вареньем и, шумно пыхтя и улыбаясь, удалилась. Пахарев слышал, как за дверью ее встретили нетерпеливым шепотом ученицы, и она ответила всем сразу:
— Ничего себе парень, сурьезной комплекции, красавчик.
Тут же отворилась дверь, две девичьи головки высунулись и моментально скрылись. Пахарев смущенно и торопливо стал осматривать костюм перед зеркалом. А за стеклом одни лица сменялись другими, там толкались, шумели, хохотали, острили. Была, по-видимому, перемена. Ему давали оценки, высказывали о нем вслух суждения, из которых он понял, что ждут его давно и рады. Суждения касались всего: и помятых брюк, и тощего узла, и драного чемодана, и смущения. Он не знал, куда деваться от этих глаз и этих реплик.
Он повернулся к окну спиной и услышал приглушенный шепот:
— Студентик, красавчик, душка…
— И на шкраба не похож…
— Девочки, он покраснел, честное слово, как девушка.
— Это свинство с вашей стороны, огольцы, под окнами подглядывать. Вы сами себя дискредитируете и снижаете авторитет школы…
— Балда ты, Кишка. Он не слышит.
— Это еще что такое? Это стыд и срам. Ведь не идеологично поступать так, пялить зенки на учителя. При царизме дали бы за это.
— Он покамест не учитель…
— На каком это основании? По моему скромному рассуждению, ежели у него в кармане диплом, то… все.
— Шкрабиха идет… Тссс!
И все порассыпались от окон…
К счастью, вскоре и сторожиха забила в сковороду, заменявшую ей звонок, и ученики к окнам больше не подходили.
Пахарев вздохнул свободнее. Впрочем, это нисколько не обижало его, напротив, трогало своей неподдельной наивностью. Тихий восторг и предвкушение забавных неожиданностей заполнили его целиком. Потом он достал из узла книгу своего профессора, тогда очень прославленную, задававшую в педагогике тон. Знакомые мысли, которые он считал непререкаемыми, были в книге подчеркнуты карандашом, и он захлебнулся в них, забыл окружающее… Ученики топали ногами над головой, на лестнице, в коридоре рядом.