Иван Митрофаныч боялся проверять учеников и был доволен тем, что они терпят его в течение сорока минут. Один раз он подумал было спросить их, подстрекаемый директором, и робко сказал:
— Я хотел бы узнать, усвоено ли кое-что из моих формул?
Тут поднялся Рубашкин с задней парты и ответил:
— Иван Митрофаныч, вы в нашей честности сомневаетесь?
— Нет, что вы, боже упаси, — пролепетал он, растерявшись, — как можно.
И больше не пытался проверять знания учеников.
Между учителем и учениками установилось неписаное соглашение — не трогать друг дружку.
Учитель вполне довольствовался своим положением: ученики не поднимали против него скандалов на школьном совете, не писали про него в стенную газету и тем самым не лишали его заработка. Но с появлением Пахарева и его положение радикально пошатнулось.
Однажды Иван Митрофанович застал свой класс сильно возбужденным. Все сгрудились на задних партах возле Рубашкина и Богородского и страстно спорили. Химик ходил по классу тихим шагом и кашлял. Но никто не замечал его.
— Вы извините нас, — сказал Рубашкин, увидя его, когда прозвучал звонок, — мы вам здесь немного помешали. Тема была уж очень жгучая, про Муссолини.
— Ничего, — ответил учитель, — а я здесь отдохнул немного.
Но это очень опечалило его.
В другой раз просто приставили парту к двери, и он не мог войти в класс. Он ходил по коридору все сорок минут, боясь попасться на глаза директору, и только со звонком вернулся в учительскую. Потом ушел домой и больше в школу не возвращался.
В этот же день определилась дальнейшая судьба и Евстафия Евтихиевича.
Войдя в класс, он застал, сверх обыкновения, образцовый порядок. Ученики сидели тихо на партах. Рубашкин находился за столом учителя. Евстафий Евтихиевич подошел к столу, внутренне радуясь. Но Рубашкин сказал ему серьезно:
— Сегодня вашего урока не будет, Евстафий Евтихиевич, у нас важное собрание. Можете идти. Группа обсуждает вопрос, следует ли дальше учиться у вас. Я выбран председателем, но это вовсе не значит, что я против вас… Я на стороне коллективных интересов.
— Это что же такое, — опешив, сказал учитель робко. — Самоуправство?
Он стоял посередине класса, не решаясь приблизиться к столу. И вдруг решил поперечить ученикам:
— Я прошу вас на место, — сказал он Рубашкину срывающимся голосом, краснея и выпрямляясь.
Он приблизился к нему на шаг и положил на кончик стола свою книгу. Рубашкин продолжал говорить, не обращая внимания на учителя. Он говорил о том, что, если уоно не уважит просьбу учеников, следует ехать в губоно. Когда учитель сказал: «Прошу вас на место», Рубашкин обернулся и, как это отделываются от назойливого человека, который надоест до смерти, сказал запальчиво:
— Ах, погодите вы тут, Евстафий Евтихиевич. Неужели вы не понимаете, что вы смешны. Просто смешны и неуместны.
— Как вы смеете! — вскрикнул тот, сам удивляясь своей прыти. — Я — учитель.
— Оставьте, какой вы учитель. — Рубашкин повысил свой голос. — Вы просто человек, получающий жалованье. Кто вас слушает, кто вас уважает? Предмета вы не знаете. Из года в год рассказываете про пирамиды да про Трою.
Испуг и обида боролись на лице учителя. Глаза его часто замигали. Он попятился от стола, забыв на нем книгу, жалкая гримаса исказила его лицо. Он отвернулся и вдруг захлипал в свой грязный платок с розовой каймой. Он заторопился к двери, пытаясь сдержать разрастающиеся всхлипы. Но они неуемно росли, и за дверьми класса учитель зарыдал вольно, отрывисто и громко. Рубашкин побледнел. Ученики тут же зашумели, потребовали сменить председателя за грубость и заставили извиниться его перед учителем.
— Мы за самокритику, — сказал вновь избранный председатель Богородский, — но никому унижать личность учителя не позволяется. Выкатывайся из кабинета, Рубашка, и проси прощения от себя и от коллектива.
Собрание продолжалось. Рубашкин, выйдя из кабинета и приблизившись к открытым дверям в учительской, остановился в нерешительности. Евстафий Евтихиевич, склонившись на стуле, плакал. Пахарев стоял подле него со стаканом воды и говорил: