— Вот уж не стала бы… Уж очень он ничтожен…
— Извинение это нужно и мне, а не только ему… Сколь бы ничтожен ни был человек, к нему надо относиться справедливо…
— Ну иди относись… У тебя и отец такой — всех воспитывает, как бы к кому не отнеслись несправедливо…
После уроков Тоня стала ждать Ивана Митрофаныча. Он приближался своей колеблющейся походкой. Она вышла к нему навстречу и, смутившись, что-то забормотала. По-видимому, он не понял, потому что недоумение и испуг отразились в его глазах. Когда до его слуха долетели ее слова, он вдруг просиял, стал топтаться на месте, ловя ее руку и шепча:
— Я понимаю… я прекрасно вас понимаю, голубка, ох как понимаю.
Она говорила с искренним жаром о желании видеть школу авторитетной и прекрасной. Учителей — вооруженными опытом и любовью. Она говорила о горячности своей, часто неуместной и опрометчивой, которая все же имеет источником добрые намерения учеников.
Говорила о том, что все же надо бы ему квалифицироваться.
— Вот именно, вот именно, — прервал он ее и стал жать крепко ее руку, прислонив ее к полам своего пиджака. — Вот именно, квалифицироваться. Сегодня, завтра, всегда. Конечно, квалифицироваться. Боже мой, как это верно, голубка.
Он неустанно бормотал о ее возвышенной душе, которая перед ним нежданно открылась, даже процитировал что-то из Пушкина, а ее извинение принял, как награду. Ей было и неловко, и смешно, и трогательно. Он встал в сенцах перед своей комнатой и все продолжал говорить, не приглашая, между прочим, внутрь. Тогда она не понимала этой предосторожности и сделала движение по направлению к двери. Теперь она раскаивалась, что все это вышло так. Оказывается, он стыдился за свое жилье. И это понятно почему. В закоптелой избушке, окнами вросшей в землю, у самой реки Заовражья, он купил старую баню в свое время, подремонтировал ее и в ней теперь жил с ребятами: он был вдов. Пятясь и загораживая собою столик с объедками и драную кушетку рядом, он пытался заговорить ее так, чтобы отвлечь внимание от убогой обстановки. Но она заметила ее сразу и стояла пришибленная, не зная, как ей выбраться обратно. Сердце ее сжалось от боли. Немытые полы, драное одеяло и тот общий хаос быта, который поселяется у людей или бездомных, или опустившихся. В комнате не было ни книг, ни газет. На этажерке столетней давности лежала кучка махорки на листе желтой бумаги. Махорка рассыпана была везде: на подоконнике, на кушетке, на полу, на столике. Тарелка с ворохом окурков стояла рядом с чайником и примусом на табуретке. Она увидела двух девочек, небрежно и бедно одетых и чистящих картошку… Они вскочили и застыли стоя. Видно, они приняли Тоню за начальницу.
Учитель между тем торопливо стирал пыль с единственной табуретки носовым платком, зажатым в кулак с таким расчетом, чтобы не показывать, насколько он грязен. Но Тоня не двигалась с места. Наверно, он угадал ее состояние, потому что быстро разговор перевел на материальное свое положение, желая оправдаться.
— Я имел всего несколько уроков, — говорил он, — Да и тех лишился. И дрова нужны, и свет, и хлеб. На чистоту не хватает. Всего несколько уроков. Уж я все старанья прилагал, чтобы понравиться вам, но, видно, у меня нет педагогического таланта, что ли. Не всяк родится с талантом, как Ушинский. — Он тяжело вздохнул: — Говорят, я пью. Наветы это. Иной раз идешь в школу, захочешь почистить пиджак, глядь, щетки нету, и махнешь рукой. Эти ваши замечания, то есть насчет моего костюма, я принимаю к сердцу и стыжусь. Передать вам нельзя, как стыжусь. Но выше ушей не прыгнешь. Вот лишусь этих уроков, и ложись живым в могилу. Верно, я ничего не знаю, да ведь мне и за книгу сесть некогда… Придешь из школы, носишь дрова, чтобы печку разогреть, бежишь на базар, туда-сюда, день кончился… Я и учебников не имею. Да и не знаю, какие они, — каждый год меняются… Стыдно. Сил нет как стыдно! А куда денешься… Их вот не выбросишь в окошко… (Девочки испуганно продолжали стоять и одергивать короткие залатанные платьица.) Все-таки дети… На обеих — одна пара обуви. Я уж им и так говорю: меньше прыгайте, подметкам барыш. Да ведь дети, им и попрыгать хочется.
Не в силах сдержаться от рыданий, Тоня выскочила на улицу. Она вспомнила, что ученики написали на него жалобу в уоно, и ее забил озноб…
Он стоял без картуза на крыльце и все кланялся ей вослед до тех пор, пока не потерял ее из виду. Что она пережила? Разве передать это словами. Пылкие ее обвинения теперь казались ей легкомыслием. Потрясенная этим до основания души, она направилась смело к Пахареву. Она застала его в учительской одного. Он шагал из угла в угол, заложа руки за спину, и о чем-то глубоко размышлял…