— Плевать на учителя хоть в прямом, хоть в переносном смысле никто им не позволял, — сказал Иван Дмитриевич. — Это, конечно, враки, но с дисциплиной действительно у Евстафия Евтихиевича немножко неблагополучно. Он тебе и по-латынски и по-аглицки завернет за милу душу и всех этих Ключевских, Родниковских постиг, а у учеников авторитета не завоевал… И сам мучается, и их мучает. Нет, нет, Евстафий Евтихиевич, надо этому положить конец. Пора и честь знать. Не откладывая в долгий ящик вот сегодня же и школьный совет назначим. Распределим уроки, наметим сетку часов, сделаем передвижку учителей. А то беда мне с ними. То не так, это не эдак. А я университетов не кончал. Меня выдвинули из мастеров в просвещение по недостатку кадров. Очень я рад твоему приезду, Пахарев. Гора с плеч. Ты все самые верные установки постиг… Познакомься с Вениамином Григорьевичем. Он историю партии ведет во всех трех городских школах. И как ведет! Клад, чистый клад! В Петрограде закалку получил. Все программы — назубок. Новейшие установочки. Начнет говорить — заслушаешься. Соловей, право, соловей. И откуда что берется. Всех передовых педагогов мира знает. Песталоццев, Лесгафтов, Амосов, Коменских… Саму Крупскую слушал. С Луначарским здоровался. Посчастливилось нашему городу. (Шепотом на ухо Пахареву.) Как раз завом уоно будет, хоша и слишком молод. Арион Борисыч в нем души не чает. И хоть сегодня готов ему место уступить, да горком говорит: проверить надо, человек новый, приезжий…
— Очень хорошо со свежими людьми вместе работать, — ответил Пахарев.
— Заварите вы с ним дела! А нам, старикам, только любоваться. А я давно на покой собираюсь. С желудком нелады. В больницу ложусь. Ах да! Я и квартирку тебе уготовал, у просвирни. Старая дева, из монашек, ханжа, конечно, но честна, не воровка, постояльцев любит, ублажает, будешь доволен. Тетей Симой зовут.
Он написал адрес и отдал Пахареву.
4
По адресу, указанному Иваном Дмитриевичем, Пахарев с трудом разыскал тетю Симу, попечительную хозяйку. Она жила на Троицкой горке. Здесь — самое высокое место в городе, рядом с собором. Отсюда виден весь город как на ладони. Его перерезала речка Тарка в долине, где стояла школа имени Луначарского. Только сейчас, увидя эти кривые улицы, застроенные серыми деревянными домиками с крыльцами и палисадниками, эти ухабистые дороги на косогорах, эти косматые ветлы над речкой, эти долговязые колокольни, взметнувшиеся в самое небо, эти багряные рябины за плетнями, — только сейчас он почувствовал, как пахнуло детством. Захолонуло сердце.
Троицкая горка — улица ремесленников и мелких офеней и лотошников, которые при нэпе выросли, как грибы, — имела скромные остатки старинки: опознавательные знаки были водворены на места: у бондаря висел железный обруч на воротах; у замочника — связка гигантских ключей над крыльцом; у стекольщика — неказистая рама; у шорника — хомут да дуга. Только на одном двухэтажном каменном доме с чугунной дверью висела свежая разухабистая вывеска с позолоченным кренделем:
А рядом не то шалашик, не то сарайчик и на карнизе тусклая на дощечке самоделка надпись:
Вывеска цепляется за вывеску: огромный силуэт дегтем намалеванного сапога, перчатка, в которую влезет сотня рук, деревянные ножницы-раскоряки высотою с человека.
«Растеряева улица, — подумал Пахарев. — Вот оазисы кондовой Руси», — остановился, подивился, уж больно колоритно.
На воротах келейки мякишем хлеба приклеен кусочек школьной тетрадной обложки, и на нем написано:
Тетя Сима кормила цыплят у крылечка. Пахарев рассказал ей, что нужна комната для одинокого.
— У меня верхняя горенка свободна, — сказала тетя Сима. — Постоялец мой только что съехал. Хороший постоялец, коробку конфет мне напоследок подарил. А у тебя, голубь мой, где же поклажа-то?
— Все имущество вот, — он указал на узелок с книгами да на чемоданчик.
Лицо тети Симы приняло горестное выражение.
— Не по средствам тебе горенка-то моя будет. Харч — твой, с харчами я не беру: харч нынче дюже дорог. Купишь — сварю, не купишь — жуй сухомятку, дело твое… А вот дрова, керосин, баня, стирка — мои… Куда от этого денешься.
— Я согласен.