Некоторые из учителей представали откровенными бунтарями — на морском берегу или дома за жидким чаем. Они говорили вещи, очевидные и естественные на наш взгляд, что повергли бы в шок идеологов современной Европы. Демократии влетало по первое число — наверное им это казалось смелым, но нас, признаться, ничуть не трогал их воинственный пыл. Нам было не до судеб мира — свои собственные миры заботили нас куда больше. Потому быть может чуть ли не ближе всех стал нам Грег Маккейн, брутальный циник. Его концепция беспредельного эгоизма перекликалась в чем-то важном с плакатами на стенах.
«Когда от тебя ожидают многого, не стоит пытаться всем нравиться, это бессмысленно и не нужно».
«Когда сам ждешь от себя еще большего, каждый день нужно проживать, беря от него все».
«Будто потом — пожар, потоп, мор. Будто ни одна девка не отдастся тебе больше. Не отказывай себе в удовольствии, наплюй на догмы. Ты и так ходишь по острому краю…»
Так он разглагольствовал, попыхивая трубкой, усмехался всезнающе, и мы видели: его не сбить с толку. «Удовольствие» было главным словом в его горячих, но коротких проповедях. Все остальные служили лишь фоном. Сам он ни в чем себе не отказывал — это был поучительный пример. По крайней мере, его слова не расходились с делом.
У нас с удовольствиями было хуже, а потом все смешалось — грянул гром. Сразу у трех воспитанников что-то переклинило в мозгах — и в течение недели, один за одним, случились страшные эпизоды. Психологи забили тревогу, очевидно пытаясь показать свою нужность. Информация просочилась в прессу, и это было начало конца. Тему мусолили довольно долго, к нам шлялись фотографы, репортеры и фригидные активистки из общества защиты детей. Хоть на детей к тому времени мы уже походили мало.
Потом нас собрал Директор и известил, что заказчики умывают руки. У них есть прекрасный повод — право, трудно их винить. «Но мы, — директор кивнул на группу каких-то мрачных людей из администрации, — мы решили бороться. Мы хотим закончить начатое, нравится это кому-то или нет…»
Его речь почему-то не произвела на нас впечатления, хоть теперь я понимаю, что они шли на немалый риск. По слухам, борьба была отчаянной, но в ее исходе никто не сомневался. Начались трудности с финансированием — программы сворачивались, учителя разбегались. Вскоре Пансиону пришлось признать поражение.
Оставался вопрос — что делать с нами? Решали его довольно долго. Несколько месяцев мы прожили в безвременье — это были странные дни. Занятия свелись к минимуму, в основном ограничиваясь спортивными играми. Из жилой части убрали Поля — из экономии махнув рукой на нравственность. Все мы словно сорвались с цепи, романы завязывались один за одним. У меня тоже появилась первая женщина. Долгое время это было счастливейшим и горчайшим из воспоминаний. Я не знал, что со мной происходит, не решаясь назвать это любовью. Все же, мы выросли в месте, где не было и намека на любовь. Быть может, лишь одно это связало нас навсегда.
Наконец, все закончилось — как-то вдруг. Пансион переделали в спецшколу для глухонемых. Нас же в течение двух недель разобрали поодиночке ведущие университеты, куда мы отправились, с легкостью распростившись — и с пансионом, и, как ни странно, друг с другом.
Реальный мир вобрал нас в себя, стал менять, подстраивать, подгонять. Мой доктор считает, что это и был первый шаг к безумию. Я знаю, он не прав, хоть некоторые перенесли процедуру весьма болезненно. Но мир не так силен, как кажется изнутри — нам, снаружи, это было хорошо видно. Жаль, что это не видно доктору — он мог бы быть поосторожнее с диагнозом. И уж конечно, поизворотливее в словах — особенно по поводу моей «проблемы», как он это называет.
Я сказал ему как-то раз: мы, дети Индиго, не таим обид. Нам некогда — да и скучно, не принципиально, не важно. Лишь одно заботит нас всерьез — то, что мы умеем делать лучше всего. Прочее не интересно — прочее и прочие. Если мы уже знаем, в чем именно состоит призвание, мы рвемся это делать, наплевав на остальное. Если пока не знаем, рвемся узнать поскорее. Пробуя без устали все подряд.
Доктору понравилось, он довольно морщился, что-то черкал в своей тетрадочке, прикрывая от меня ладонью. Я решил помочь ему, разъяснить подробнее. Я сказал про насмешки, про безденежье и непонимание, что конечно же ранят и довольно сильно. Но это «сильно» — лишь по расхожим меркам. По меркам тех, кто по-настоящему ничего не может — что ж до нас, нас ими не пронять. Мы можем предаваться унынию — но это так, минутная слабость. Ерунда, безделица, не стоит упоминания. Наши истинные проблемы кроются лишь там, где мы самореализуемся на все сто. В том, что мы умеем делать лучше всего.